Изгнание в рай
Шрифт:
Сердце колотилось отчаянно, на душе становилось все чернее и чернее. Если его девочки здесь и свободны – почему не бегут навстречу?
Навигатор показывал: осталось триста метров. Михаил, утопая в грязи, спотыкаясь о битый кирпич, припустил бегом.
«Вы приехали!» – иронично сообщил прибор у черной от времени избы-пятистенки.
Те же выбитые окна, сорванные с петель двери.
– Нина? Леночка? – неуверенно произнес Михаил.
Полная тишина в ответ.
Однако здесь совсем недавно теплилась жизнь. Да, в доме свалка, но в углу –
– Кнопка! Ленусик! Где вы?! – отчаянно выкрикнул Миша.
В доме никаких комнат – перекрытия давно выломаны. Но в центре композиции – сразу бросается в глаза! – охотничье ружье. «Беретта». Точно такое, что украли пару месяцев назад у него из квартиры.
Чудовищная, дикая каша. Он чувствовал, что голова сейчас лопнет. Затравленно посмотрел на ружье. Трогать его не стал.
Где девочки? В подвале? Михаил, раскидывая мусор, заметался в поисках люка. Нашел. Дернул за ржавое кольцо. Открыл. Глубокий. Внутри – полная темнота. Взять фонарик он даже не подумал – включил подсветку у телефона.
Спустился в погреб, обошел его. Пустота, вонь, грязь, объедки, какие-то тряпки. Неужели его любимых девчонок держали здесь? И где они, черт возьми, сейчас?!
Вернулся в комнату. Догадался обернуть руку в носовой платок. Только потом взял «Беретту», понюхал дуло. Ружье пахло порохом.
«Почему я поехал один? Почему хотя бы Севку не позвал?!»
Где девочки? Где они, где?! Надо обшаривать соседние дома, всю проклятую деревню!
Михаил отшвырнул ружье ногой, выбрался из погреба. Вышел на порог унылого дома, растерянно огляделся. Огород, в дальнем его конце – железный кунг. Может быть, там?!
Когда-то, наверно, здесь рос картофель, но сейчас пришлось продираться сквозь метровые заросли сорняков. Весь в репьях, в грязи, он добрался до железного домика. И в шаге от него замер. Показалось, в стороне, в высокой траве что-то блеснуло.
Михаил медленно, будто под дулом пистолета, обернулся.
Сначала увидел расшитый беспечными блестками подол вечернего платья. И только потом – свою любимую дочь. Она лежала на земле лицом вниз и не шевелилась.
– Леночка, – тихо произнес Михаил.
В небе беспечно пронеслась парочка ласточек. Вкусно пах клевер.
Отец зажмурился. Сон, кошмар. Или дочка притворяется, разыгрывает его?
– Зайка моя! Это я, папа!
Получилось страшно, хрипло. Он безнадежно, словно на казнь вели, подошел к девочке. Присел на корточки, схватил ее на руки…
Прекрасные зеленые глаза юной принцессы смотрели в небо. В уголке рта запеклась струйка крови. А на расшитом кружевами лифе зияла обожженная порохом дыра.
Сверхострые психотические состояния всегда потом дают стойкую амнезию.
Но к Михаилу боги не проявили милосердия. Красивые, пустые, обвиняющие глаза дочери навсегда остались с ним.
И мертвая Кнопка всегда будет ему являться.
Тело жены
А проклятые ласточки продолжали чирикать, расчерчивать черными штрихами изумительно белые облака.
Михаил больше не мог думать: о логике, отпечатках, полиции. Ни о чем разумном. Он бегом вернулся к дому. Схватил «Беретту» и принялся палить в небо. Стрелок из него всегда был никакой, но двух птиц убить смог. Тельце одной из ласточек упало рядом с навсегда уснувшей дочкой.
Михаил приставил дуло к подбородку и не сомневался ни секунды, прежде чем нажать на курок. Но выстрела не последовало – он растратил все патроны на глупых птиц.
А дальше – вдруг накатил дикий страх. Показалось: заброшенный двор окружен автоматчиками. Потом взгляд случайно упал под ноги – земля шевелилась, бурлила. Вот оттуда показалась крошечная, полуистлевшая рука, сжала в кулаке осоку. Он отскочил. Но увидел: от покосившегося забора на него наступает еще один, почти разложившийся труп.
Птиц в небе не было – зато обрели голос облака. Они скандировали: «Томский, Томский!»
И Михаил побежал. Через деревню, потом в лес. Он не останавливался всю ночь. На рассвете каким-то чудом оказался у трассы. Там его и подобрали – безумного, грязного.
Он успел сказать: «Деревня «Веселое».
И провалился – в никуда.
Прошел год
Потерять разум стало лучшим – и единственным – выходом. Когда живешь в тумане – ни горя не ощущаешь, ни тоски, ни проблем. Лишь иногда ему вспоминались две ласточки, что веселились в небе. Дальше – уши разрывал грохот выстрела, в мозг мучительно било эхо, и Томский начинал плакать. Если медбратья замечали – сразу подходили к нему с уколом. И он вновь погружался в кокон. Без мыслей, без боли.
Однако по ночам, когда церберы похрапывали в дежурке, Михаил мог порыдать вволю. И даже попытаться понять: что с ним? Он помнил свист пули, удар отдачи в плечо. Помнил, как сверху, с неба, падала мертвая птица. Помнил глаза птахи – удивленные и печальные. И как самому было горько. Из-за чего? Из-за убитой ласточки? Он заматывался в одеяло, накрывался подушкой, боролся со сном, думал, думал… Все без толку.
На следующее утро Томский вставал – в тоске, в тревоге. Грыз ногти до мяса, раскачивался на койке. Кто он? Зачем здесь?
Михаил припоминал, очень смутно, что прежде в его жизни все было по-другому. Он не шаркал тапками по кафелю. Не мочился в туалете без двери. Не ел из алюминиевой миски.
Но к половине седьмого санитары гнали на уколы, Томский получал свою дозу, и мир снова начинал казаться понятным, разумным. Так положено и хорошо для него, чтобы решетчатые окна. И двери на засовах. И ничего личного – одежда со штемпелями, тумбочки дважды в день проверяют. Ни секунды в одиночестве. Подойдешь в коридоре к окну – сразу бегут: