Изгнание в рай
Шрифт:
– А ну, пошел в палату!
Хотя снаружи, за небьющимся стеклом, ничего интересного и нет. Подумаешь – в парке листья облетели. Или дождь стучит в стекла.
А в какой-то момент – кажется, тогда снег уже начал таять – оборвалась и последняя нитка, что связывала с прежней жизнью. Кошмар с ружьем и птицей перестал его мучить, исчез навсегда. И тогда Михаилу разрешили выходить на прогулки.
Он послушно слонялся по больничному парку. Санитары, прежде не сводившие глаз, теперь позволяли ему невиданную роскошь – побыть в одиночестве. К Томскому подходили фигуры,
Воспоминания продолжали накатывать – теперь приятные. Если перед ним вставало смешное лицо с носом-кнопочкой, он знал: это его жена. Когда видел девочку, зеленоглазого ангела со светлыми локонами, понимал: вот его дочь. Но ему совсем не хотелось их видеть. Зачем?
Его теперь окружали только мужчины. Ни единой дамы-доктора, вместо медсестричек – бугаи-медбратья. Студенточек на практику не водят. Сплошь неприветливые, отбракованные жизнью самцы.
Томского никто не навещал. Не приглашал к телефону. Не писал ему писем. Хотя поначалу (он смутно помнил) его терзали расспросами, требовали отвечать на глупые тесты, опутывали проводами и снова о чем-то спрашивали. Куда-то возили в наручниках, под конвоем. Держали – по несколько суток – в полностью пустой комнате. Кричали на него.
Но теперь оставили в покое, и Михаил почти с удовольствием соблюдал примитивный, умиротворяющий распорядок: подъем-уколы-завтрак-ничего-уколы-обед-ничего-уколы-ужин-сон.
Кто-то из соседей по палате суетился. Прорывался на другой этаж, к телевизору, ходил на забавы – в тренажерку, в столярный цех. Все чего-то ждали: свиданий, выздоровлений, свободы. А ему было мило и здесь.
Одна беда: в больничном парке он иногда видел ласточек. Не в галлюцинации – настоящих. И снова начинали накатывать страх и тоска. Почему он, собственно, настолько переживает из-за каких-то птиц? Нет, лучше не думать об этом.
…Однажды – кажется, тогда наступило лето – Томский послушным роботом бродил по дорожкам. Смотрел вниз, в голове, в такт шагам, вертелось что-то вроде считалки: плитка с трещинкой, плитка с ямой. Плитка грязная, плитка дырявая…
Неожиданно повеяло ароматом – сладким, давно забытым. Райским. Он растерянно поднял голову – и замер, оборотился в хладный валун.
Метрах в десяти в стороне стоял его лечащий врач. Константин-какой-то, отчества Михаил не помнил. А рядом с ним – не бредит ли он? – постукивала каблучком женщина. То была не размытая фигура из рая, но настоящая дама. Из плоти и крови. Очень красивая. Одета в зеленый, словно трава, костюм. Только раздражало, что она по плитке все колотила и колотила острым своим каблучком. Тревожный, гулкий звук – будто дрелью в висок.
– Томский! – резко выкрикнул врач. – Подойди.
Михаил побрел к ним. Плитка с трещинкой, плитка с ямой… Кто оно, это прекрасное создание? Не жена. Работали вместе? Или он ее любил?
– Миша, здравствуй! – томным грудным голосом произнесла женщина. – Ты меня узнаешь?
Ее голос он когда-то слышал, определенно.
Как называют таких людей?
Нужное слово всплыло, Михаил пробормотал:
– Вы артистка?
Она довольно улыбнулась:
– Да, в телевизоре я бываю. Но мы с тобой знакомы лично.
– Не помню, – равнодушно пожал плечами он.
Женщина приблизилась к нему, промурлыкала:
– Мы с тобой знакомы очень близко.
Томский отпрянул.
– Мы жили с тобой в одной квартире! – продолжала наступать она. – Спали в одной постели, черт возьми!
Михаил опустил голову и сделал еще один шаг назад.
– Хорошо вы его обкололи, – она обернулась к доктору.
Тот поморщился. Отвечать ей не стал. А ему строго велел:
– Все, Миша. Иди, гуляй дальше.
Томский и эту команду исполнил. Когда уходил, не обернулся. Сделал полный привычный круг. Плитка с трещинкой, плитка с ямой… Когда возвращался, увидел: женщина и лечащий врач по-прежнему стоят рядом и что-то горячо обсуждают.
Ну и ладно. Их дело.
Вечером он послушно поднялся с койки после облетевшей отделение команды: «Уколы!»
Отстоял перед процедурным кабинетом очередь. Но медбрат равнодушно велел:
– Гуляй обратно. Тебе на сегодня все отменили.
И утром опять колоть не стали. И таблетки принесли какие-то совсем другие. Михаил равнодушно их выпил.
Никаких изменений он не чувствовал.
Но ночью ему впервые приснилась Кнопка. Нескладная, лохматая, в старых трениках. Почему-то с рюмахой водки (хотя всегда только дамские напитки пила). А тут, будто мужик, – лихо жахнула. Отерла губы истрепанным рукавом. Усмехнулась:
– Ну че, Миш? За помин твоей души пью.
И растаяла.
А он проснулся взволнованный, злой. Неужели опять его начнет мучить мозаика? Бесконечные цветные кусочки, что никак не могут сложиться в картинку?..
На утренний укол бежал впереди всех, но медбрат отогнал:
– Не ходи сюда больше, Томский. Тебе не назначено.
– Зуб даю: скоро буянить начнет, – уверенно молвил его напарник.
– Ну, к кровати привяжем. Делов-то! – отмахнулся первый.
Михаил посмотрел растерянно. Он когда-то был буйным? Однако сейчас все его существо переполняла не агрессия – страх. И беспомощность. Да еще детали он стал примечать, какие раньше не видел. Решетки на окнах, кодовые замки на дверях – это все в психушке положено, ясное дело. Но почему в отделении всегда дежурят двое в полицейской форме? Почему у санитаров на поясах дубинки, наручники? А если у кого вдруг появляется мобильник – сразу шмон. Он в какой-то спецбольнице? Но почему? За что?
Михаил сжал ладонями лоб. В голове снова чирикали ласточки. И теперь Томский наконец понял: он стрелял в птичек, потому что они уносили в небо души его любимых жены и дочери. И ему казалось: если он выстрелит, ему удастся вернуть их обратно на землю.