Изгнанник вечности (полная версия)
Шрифт:
Юноша выбрался обратно, в себя, перевел дух и открыл глаза.
Учитель смотрел на него с восхищением и теперь даже не пытался скрыть это под циничной маской.
— Ты и прежде был нерядовым целителем, Коорэ, сколько я тебя помню! — проговорил он. — Скажи, а ты помнишь, как однажды смог оживить мертвого мотылька?
Фирэ уже хотел было отказаться, ведь отныне он не помнил уже почти ничего и не имел права называться своим именем, как вдруг в голове возникла отчетливая картинка.
Он не знал сейчас, сколько ему там лет, потому что видел из собственных глаз, но судя по молодости отца-Учителя, еще того, не Падшего, Ала — не больше десяти-двенадцати.
«Вот об этом я и говорил», — вздохнул Ал, поднося ее на ладони к сыну и отбрасывая за плечо прядь длинных темно-русых волос.
Они оба склонились над погибшим насекомым. Фирэ увидел собственные детские руки. Увидел детально, с этой траурной каемкой под ногтями — еще бы, столько лазить по горам и пещерам, сколько он! — мозолями на ладошках и царапинами от мелких шипов какого-то растения. Одна поддержала кисть отца с внешней стороны, вторая накрыла «домиком» ладонь с алым мотыльком. Ал смотрел на него со своей обычной мягкой улыбкой и ждал, не гадая о том, что будет. В его серых мальчишеских глазах — обычное любопытство ребенка, который, даже став взрослым, не пытается предсказывать или объяснять, а попросту впитывает данность.
Насекомые просты, и оттого передать одному из них матрицу жизни нетрудно, если погибло оно не слишком давно. Фирэ сосредоточился, и темный силуэт мотылька постепенно начал сиять — сначала тельце, потом контуры, прожилки в крылышках, нимб вокруг крылышек…
Они с отцом раскрывают руки — и, победно сводя-разводя паруса огромных алых крыльев, лишь слегка поблекших от воды, на ладони Ала сидит живая бабочка. Да, она умрет ближе к вечеру, ей не встретить завтрашний восход, ее срок придет сегодня. Но она пережила свою смерть — это ли не чудо?!
Тессетен смотрел на Фирэ с тем же выражением, что и Ал в воспоминании, теми же мальчишескими серыми глазами, с той же полуулыбкой ожидания чуда. Но чудеса кончились, вернулась реальность.
— Помню… — прошептал Фирэ и посмотрел на собственные изодранные горной кошкой руки.
— Это всё наносное, — Сетен коснулся его запястья и своей ноги. — Это все сгорит или, на худой конец, сгниет. Не надо за это цепляться. Когда ты оживлял бабочку, ты смотрел в суть вещей. Ты всегда умел возвратить меня в этот мир, в эту реальность, если я слишком уж забредал в чащу условностей и сложных понятий…
Он по очереди спустил ноги с постели и взялся за костыли:
— Идем сейчас со мной. У меня есть к тебе дело.
Фирэ встал и помог подняться ему. Учитель ни за что не попросил бы сам, не признал бы, как его ослабила эта болезнь. Он упрямо двинулся к выходу, подволакивая увечную ногу. Молодой кулаптр видел, как от напряжения трясутся его руки, когда он переносит вес тела на костыли, и юноше казалось, что надо как-то прекратить это самоистязание.
— Ну что ты там ползешь? — недовольно буркнул Учитель, раздосадованный, что не может просто взять и обернуться, как прежде. — А то, наверное, рано тебя отпусти… Хах! Смотри-ка!
Он указал подбородком во двор лечебницы, и догнавший его Фирэ увидел, как из кустов им навстречу выбирается огромный серебристо-серый волк, приветственно взмахивая пушистым хвостом. Юноша вспомнил его: с появлением этого волка тогда у него появилось неотступное ощущение, что где-то рядом и Ал:
— Это волк вашего друга, того
— Поди сюда, бродяга!
На старика этот волк не походил нисколько. Он завертелся между Учителем и учеником, приветствуя то одного, то другого.
— Отличная компания! — продолжал Тессетен. — Клэдиорэ [24] , мутциорэ и кэдуттиорэ [25] !
— Немой? А кто Немой?
— Иногда Нат кажется мне человеком, который просто в мороке и не может говорить. Про себя я зову его Немым… Вот сам посмотришь, какой он умный зверь!
И втроем они побрели к дому Тессетена.
Внутри жилища витал какой-то особый запах, и целый сонм разогнанных по темным углам воспоминаний заплясал в голове Фирэ. Это был запах его родного дома — не того, что дотла сгорел в пламени безумной войны в Эйсетти, а настоящего, записанного не в плоти и крови — в душе того, кто должен был стать Коорэ и не стал им, а сделался Падшим.
24
Клэдиорэ — (орийск.) хромой.
25
Кэдуттиорэ — (орийск.) падший.
Сетен тоже остановился и тоже с наслаждением втянул в грудь этот запах.
— Чувствуешь? — спросил он. — Это она!
Но что-то влекло, неудержимо влекло Фирэ вглубь дома, и вряд ли кто-то смог бы его остановить теперь. Тессетен едва поспевал за ним на костылях, а Нат, наоборот, вырвался вперед, будто показывая дорогу.
— Ишь, заскакал! — подтрунивал Сетен над прытью ученика. — Не иначе, как и тебе он снится в звездной вышине?!
— Да, да! Снится! Конечно, снится! — почти прокричал Фирэ, распахивая двери большой круглой комнаты, обитой шелком цвета морской волны.
И под веселый хохот Учителя юноша подбежал к стене и вытащил из креплений наследный меч великой цивилизации древних аллийцев. Такой же восторг на его памяти был испытан им прежде лишь раз — когда он повстречал попутчицу на том летном поле, куда его притащил Дрэян и сопроводил таинственный Нат. Вот о чем ему твердил бедняга-брат, с детства вынужденный ходить мимо собственного меча и не иметь права сжать его рукоять, провести пальцами по зеркальному клинку…
Фирэ взглянул на свое отражение и оторопел: оттуда на него смотрела юная копия Ала, всего три четверти часа назад увиденного в воспоминании. Такой, да чуть иной — в серых зрачках этого юноши синеватый отлив, волосы светлее отцовских, с пепельным оттенком, и улыбка сдержаннее, и черты лица красивее… Такой да не такой. Тот самый, что мелькнул тогда в отражении на мече Дрэяна, который Фирэ так и не смог взять в руки. Не Фирэ.
— Это я?
— Это Коорэ. Ее глаза, ее улыбка, да? Нам всем есть, к чему стремиться — для этого нам достались мечи аллийцев. Они должны вернуть нас к целому, и когда наш лик здесь и наш лик на клинке будет неотличим, значит, мы добились своего.
Фирэ ощутил долгожданное состояние покоя. Он наконец нашел то, что искал, и тех, кого искал.
— Теперь этот меч принадлежит тебе по праву, — продолжал Тессетен, переглянувшись с Натом и словно заручившись его согласием. — Мне он уже без надобности, — он небрежно постучал костылем о дверь.