Изгнанник. Каприз Олмейера

Конрад Джозеф

– Не сердитесь, – еще раз икнув, сказал румын. – Это латынь, язык мудрости. Фраза означает: «О мертвых или хорошо, или ничего». Я не в обиде. Вы мне нравитесь. Вы поссорились с Провидением. Я тоже. Мне прочили звание профессора, а теперь что?

Гость клюнул носом. Он сидел, вцепившись в стакан. Олмейер прошелся туда-сюда.

– Да, все хорошо устроились, кроме меня. Почему? Ведь я лучше их всех. Лакамба присвоил себе титул султана. Когда я прихожу к нему по делам, он посылает эту одноглазую сволочь Бабалачи сказать, что правитель почивает и приказал его не будить. А сам Бабалачи? Он теперь шахбандар провинции, не фунт изюму. О господи! Ну какой из него шахбандар? Из свиньи! Я этого бродягу на порог не пускал, когда он здесь только-только появился. Абдулла не лучше. Говорит, что живет у нас, потому что здесь, видите ли, нет белых. А у самого состояние в сотни

тысяч, дом в Пенанге, корабли. Чего ему не хватало, чтобы отнимать у меня мое дело? Все здесь поломал, отправил отца на поиски золота, потом – в Европу, где тот как сквозь землю провалился. Чтобы такой человек, как капитан Лингард, пропал будто простой кули? Мои друзья писали в Лондон, наводили справки. Никто о нем и слыхом не слыхивал! Подумать только! Там никогда не слышали о капитане Лингарде!

Ученый охотник за орхидеями приподнял голову и промямлил:

– Сент… сентиметальный старый флип… флибустьер. Я тоже сент… тальный.

Гость неуклюже подмигнул Олмейеру, и тот рассмеялся.

– Да! О надгробии я уже говорил. Да! Еще сто двадцать долларов псу под хвост. Они бы мне сейчас пригодились. Но отец настоял. И еще эпитафия. Ха-ха-ха! «Питер Виллемс, Божьей милостью избавленный от врага». Какого еще врага? От капитана Лингарда? Тогда бессмыслица выходит. Отец был великим человеком, хотя и со многими причудами. Как? Вы не видели могилу? Она на вершине холма. На другом берегу реки. Я должен ее вам показать. Мы обязательно туда сходим.

– Без меня! – воскликнул гость. – Какой мне интерес… на солнце… тяжело… Если только вы меня к ней отнесете.

И действительно: через пару месяцев ученого туда отнесли, и в Самбире появилась вторая могила белого человека, однако на момент разговора тот был вполне еще жив, хотя и мертвецки пьян. Он неожиданно спросил:

– А что с женщиной?

– О! Лингард, разумеется, пристроил ее вместе с ее гадким отпрыском в Макасаре. Зря потраченные деньги! Черт его знает, что с ними стало после того, как отец уехал домой. Мне свою дочь надо было пристроить. На обратном пути передайте от меня весточку миссис Винк в Сингапуре. Там вы увидите мою Нину. Везет же людям! Она прекрасна и, как мне сообщают, подает большие надежды.

– Я слышал про вашу дочь уже двадцать… нет, сто раз. А что… ик! насчет другой? Аи… Аиссы?

– А-а, ее мы оставили здесь. Она долго потихоньку сходила с ума. Отец и о ней позаботился. Подарил ей дом – в моем кампонге. Она бродила вокруг, ни с кем не разговаривала, но стоило увидеть Абдуллу, впадала в бешенство, начинала кричать и клясть его почем зря. Нередко пропадала, тогда всем приходилось идти ее искать, иначе отец не находил себе места. Где мы ее только не находили! Однажды обнаружили в заброшенном кампонге Лакамбы. Обычно она просто сидела в кустах. У нее есть любимое место, куда мы всегда заглядываем в первую очередь, – десять к одному, что она окажется именно там, на заросшей травой прогалине у маленького ручья. Чем оно ей приглянулось – ума не приложу! И как же трудно ее оттуда забирать. Приходится тащить силой. Со временем она стала вести себя спокойнее, свыклась. Мои люди все равно ее жутко боятся. Окончательно ее приручила моя Нина. Девочка от рождения не ведала страха и всегда добивалась своего, поэтому просто дергала Аиссу за саронг и командовала, как поступала со всеми остальными. В конце концов Аисса полюбила ребенка. Малышке никто не мог отказать. Аисса стала для нее главной нянькой. Однажды маленькая чертовка убежала от меня и упала с причала в реку, так Аисса в мгновение ока прыгнула в воду и вытащила Нину на берег. Я чуть не умер от ужаса. Теперь Аисса живет с моей прислугой, но ее никто не стесняет в действиях. Пока у меня есть на складе хотя бы горсть риса и кусок ситца, она будет обеспечена всем необходимым. Да вы ее и сами видели. Она приносила ужин вместе с Али.

– Как? Эта горбатая старуха и есть Аисса?

– Эх! – вздохнул Олмейер. – Они здесь быстро стареют. А длинные туманные ночи в джунглях сгибают самые прямые спины – вы сами в этом вскоре убедитесь.

– От… отвратительно, – пробурчал путешественник.

Он начал клевать носом. Олмейер стоял у перил и смотрел в синеву лунной ночи. Мрачный, присный лес нависал над водой, прислушиваясь к непрерывному журчанию великой реки, над темной стеной на фоне серебристой бледности неба возвышалась черная округлая масса холма, на котором похоронил своего пленника Лингард. Олмейер долго смотрел на четкие очертания вершины, словно пытался разглядеть, вопреки темноте и большому расстоянию, силуэт одинокого надгробия. Наконец обернувшись, он увидел, что гость спит, положив руки на стол, а голову – на руки.

– Слушайте сюда! – воскликнул Олмейер и хлопнул ладонью по столу.

Натуралист очнулся и осоловело захлопал глазами.

– Слушайте! – повторил Олмейер громким голосом, опять ударив

по столу. – Вот вы прочитали все книги. Скажите, почему дозволены такие дьявольские вещи? Посмотрите на меня! Я никому не сделал зла, жил как честный человек… и тут вдруг из Роттердама или еще какого места на другом конце света является мерзавец, обворовывает своего хозяина, убегает от жены, разоряет меня и Нину – он реально пустил меня по миру – и в конце концов погибает от пули, пущенной жалкой туземкой, которая его и знать не знает. Какой во всем этом смысл? Где ваше хваленое Провидение? Кому и какая от этого польза? Мир – сплошной обман! Обман! Почему я должен страдать? Чем я заслужил такое отношение?

Выпалив мучавшие его вопросы, Олмейер внезапно замолчал. Человек, который чуть не стал профессором, с трудом ворочая языком, произнес:

– Мой дорогой друг, разве… разве вы не видите, что сам факт вашего сущ… существования противен природе? Я, как и вы… как и…

Он уткнулся лицом в стол и неожиданно закончил свою сентенцию продолжительным всхрапом.

Олмейер пожал плечами и вернулся к балюстраде. Он редко пил джин, которым торговал, но когда пил, даже малой дозы хватало, чтобы пробудить в его душе мятежные чувства в отношении мирового устройства. Вот и теперь, перегнувшись через перила, он, не сдерживаясь, орал в темноту, в сторону далекого, невидимого отсюда, привозного гранитного надгробия, на котором Лингард счел уместным начертать слова об избавлении Виллемса и Божьей милости.

– Отец, ты не прав! Не прав! Я хочу, чтобы он поплатился. Он должен поплатиться! Где ты, Виллемс? Эй! Эй! Одна надежда, что в том месте, где ты сейчас, нет милости.

– Надежда, – эхом прошептали оторопевшие лес, река и холмы.

Олмейер, сколько ни прислушивался с пьяной улыбкой на губах, так и не дождался иного ответа.

Каприз Олмейера

Qui de nous n’a eu sa terre promise, son jour d’extase et sa fin en exil?

Amiel

Памяти Т. Б.

Глава 1

– Каспар! Макан!

Знакомые пронзительные вопли выдернули Олмейера из грез о прекрасном будущем и вернули в неприглядную реальность. Этот голос Олмейер слушал уже много лет и с каждым годом ненавидел все больше. Ничего, недолго осталось.

Недовольно передернувшись, Олмейер перестал обращать внимание на крики. Опершись локтями на перила веранды, он не сводил глаз с широкой реки, которая катилась перед ним торопливо и равнодушно. Ему нравилось смотреть на нее на закате. Может быть потому, что в этот час ныряющее в воду солнце разливало по волнам Пантая золотой блеск, и думы Олмейера тоже полнились золотом – тем, которое он не добыл; тем, которое – наверняка обманом – заполучили другие, и тем, которое он собирался – разумеется, честным путем – раздобыть для них с Ниной. Захваченный мыслями о богатстве и могуществе, он уносился прочь от здешнего берега, где застрял на долгие годы, забывал бесконечную и изнуряющую борьбу за жизнь в мечтах о великолепном и роскошном вознаграждении. Они с дочерью – богатые, уважаемые – поселятся в Европе. При ее красоте и его невероятном богатстве никто и не вспомнит о смешанной крови Нины. Наслаждаясь ее триумфом, он помолодеет душой и забудет, как четверть века терпел лишения, чувствуя себя узником здешних мест. До исполнения мечты рукой подать. Лишь бы Дэйн скорее вернулся! Опаздывает уже на неделю. В его интересах вернуться побыстрее, чтобы получить свою долю. Может статься, сегодня ночью он будет здесь.

Вот о чем размышлял Олмейер, рассеянно глядя на реку с веранды нового, но, увы, начавшего ветшать дома, этой последней неудачи его жизни. Сегодня вечером на волнах не было ни единого золотистого отблеска – река раздулась от дождей, и мутный яростный поток тащил тонкие веточки, гнилые бревна и целые древесные стволы с листвой и корнями, в которых перекатывались свирепо ревущие струи.

Одно из таких деревьев вынесло на отмель прямо возле дома, и Олмейер, очнувшись от дум, уставился на него с вялым интересом. Дерево лениво покружило среди бурлящей пены и вскоре снова соскользнуло в поток и поплыло по течению, покачиваясь и выставляя ввысь оголенную ветку – словно взывало к небесам в безмолвной мольбе покарать реку за ее неоправданную жестокость. Любопытство Олмейера росло каждую секунду. Он перегнулся через перила, чтобы разглядеть, минует ли дерево лежащую впереди мель. Миновало, и он подался назад, размышляя, что теперь оно уж точно достигнет моря. Олмейер от всего сердца позавидовал бездушному бревну, которое казалось уже совсем маленьким и почти растаяло в сгущавшейся тьме. Когда дерево совсем исчезло из виду, он задумался, как далеко его занесет. Повернет оно к северу или же к югу? К югу, наверное, и тогда доплывет до самого Макасара, что на Сулавеси!