Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Виллемс не сводил глаз с реки, как узник, постоянно следящий, не откроется ли дверь тюремной камеры. Если еще оставалась хоть какая-то надежда, то прийти она могла только с реки и по реке. Он по четыре часа кряду стоял на солнцепеке, позволяя налетавшему с плеса морскому бризу шевелить лохмотья на его теле. Острый соленый бриз временами заставлял его ежиться посреди жары и зноя. Виллемс смотрел на коричневое сверкающее полотно воды, что непрерывным потоком с тихим журчанием свободно текла у его ног. Ему казалось, что он стоит на краю света. Лес на другом берегу выглядел нереальным, недоступным и загадочным, как звезды на небосводе, и таким же безучастным. Вверх и вниз по берегу к воде подступали плотные ряды высоких величественных деревьев, заслоняя небо могучими корявыми ветвями, а снизу навстречу им тянулась густая молодая поросль. Огромные древесные исполины с хмурым, сердитым, недоброжелательно-угрюмым видом молча обступали его, как толпа безжалостных врагов, желавших поглазеть на его медленную агонию. Виллемс был одинок, ничтожен, раздавлен. Он думал о побеге, о том, что нужно что-то делать. Но что? Плот! Он вообразил, как
Он в изнеможении упал на берегу реки, как если бы плот был уже построен, путешествие завершено, а состояние заработано. Утомленные от долгого отчаянного наблюдения за рекой глаза потускнели. Разбухшая река несла вырванные с корнем деревья – в середине потока мелькала длинная вереница корявых черных крапин. Пленник был готов вплавь добраться до одного из этих бревен и спуститься на нем вниз по реке. Что угодно, лишь бы выбраться отсюда! Что угодно! Любой ценой! Можно привязать себя к мертвым веткам. Он разрывался между желанием и страхом, сердце выворачивалось наизнанку от нехватки смелости. Виллемс перевернулся на живот, уткнув лицо в руки. Перед глазами возникло страшное видение: горизонт, где нет тени, где синее небо смыкается с синим морем, одна горячая пустота без конца и без края, в которой, мерно качаясь на сверкающих волнах, плывет мертвая коряга, а на ней – мертвый человек. И никаких кораблей. Одна смерть. Река впадала прямо в смерть.
Виллемс с глухим стоном сел.
Да, смерть. Но зачем умирать? Нет! Уж лучше одиночество, безнадежное ожидание. Он один. Один! Нет, не один. Смерть следит за ним отовсюду, из-за кустов, облаков, шепчет ему голосом реки, наполняет собой пространство, трогает ледяной рукой сердце и разум. Он ничего другого не замечал, ни о чем другом не мог думать. Неизбежная смерть виделась ему повсюду. Казалось, что она так близко, что достаточно протянуть руку – и ты до нее дотронешься. Присутствие смерти отравляло все, что он видел и делал, жалкую пищу, которую ел, грязную воду, которую пил; смерть придавала пугающий облик восходу и закату, ослепительному жаркому полудню, прохладному тенистому вечеру. Ее жуткий силуэт маячил за исполинскими деревьями, в переплетении лиан, среди листьев причудливой формы, больших зазубренных листьев со множеством «рук» и широких «ладоней», протягивавших к нему «пальцы». Эти руки или тихо колыхались, или пребывали в грозном оцепенении, с безмолвным вниманием выжидая момента, когда можно будет схватить его, опутать и душить, пока не испустит дух. Но даже мертвого они его не отпустят: вцепятся в тело и будут держать до тех пор, пока оно не сгниет, не растает в жестоких липких тисках.
А между тем мир был полон жизни. Все знакомые вещи и люди продолжали существовать, двигаться, дышать. Виллемс видел их как бы издали, в уменьшенном виде: они были отчетливы, желанны, недосягаемы и бесценны – и безвозвратно потеряны. А вокруг, не останавливаясь ни на минуту, бешено и беззвучно кипела тропическая жизнь. Если он умрет, ничего не изменится! Ему хотелось дотянуться до чего-то плотного, он изголодался по ощущениям, хотел прикасаться, сжимать, видеть, владеть, осязать. Все вокруг будет существовать еще много лет и веков – всегда. Он здесь околеет, а мир будет жить, нежиться на солнце, дышать тихой ночной прохладой. Для чего? Он-то будет мертв. Будет лежать на теплой сырой земле, ничего не чувствуя, ничего не видя, ничего не зная, одеревеневший, недвижимый, медленно разлагающийся, а над ним, под ним и внутри его деловито, без помех будут копошиться полчища насекомых, маленьких глянцевых чудовищ отвратительного вида с усиками, острыми лапками и клешнями, волна за волной, туча за тучей пытаясь отщипнуть от его трупа свою долю, утолить ненасытный голод, пока от него не останется ничего, кроме выбеленных солнцем костей в высокой траве. Трава прорастет между его голыми, отшлифованными ребрами. Он исчезнет, его никто не хватится и не вспомнит о нем.
Глупости! Этому не бывать. Какой-нибудь выход обязательно найдется. Кто-нибудь да приедет. Какие-нибудь люди. Он поговорит с ними, уломает, на худой конец, заставит помочь. Виллемс чувствовал в себе силу, много силы. Но… Разочарование и осознание тщеты надежд периодически напоминали о себе резкими уколами в сердце. Виллемс снова начинал бесцельное хождение, доводя себя до исступления, не в силах подавить душевную боль физической усталостью. На расчищенной территории тюрьмы для него не находилось мира и покоя. Виллемс обретал отдых, только проваливаясь в черный сон без воспоминаний и сновидений, сон безжалостный и тяжелый, как смертоносный кусок свинца. Погружение
Виллемс жил и мучился в угаре не высказанных вслух мыслей под бдительным взглядом молчаливой Аиссы. Она тоже мучилась – от горького удивления, острой тоски и отчаянной неспособности понять причину его гнева и враждебности, ненависти в его взгляде, загадочного молчания и ожесточения редких слов. Белые люди швыряли в нее этими словами от ярости и презрения, с явным намерением обидеть, хотя она отдала этому белому мужчине все, что имела, всю себя, всю свою жизнь. Ее обижали за то, что она хотела указать ему путь к истинному величию, пыталась помочь по-своему, по-женски, увлеченная мечтой о нескончаемой, крепкой и незыблемой любви. Непродолжительный контакт с миром белых и оглушительное крушение ее прежней жизни оставили ощущение, что она столкнулась с непреодолимой мощью и безжалостной силой. Жизнь свела ее с человеком из племени белых людей, обладающим всеми их качествами. Все белые одинаковы. Однако в сердце этого человека кипел гнев на своих, причем этот гнев уживался с нежностью к ней. Аиссу опьяняла надежда на великие свершения, порожденная гордым нежным осознанием ее влияния на Виллемса. Да, она слышала шепот удивления и страха, звучавший в его колебаниях, сопротивлении и уступках, но, следуя женской вере в непреклонность однажды избравшего путь сердца и в неотразимость своих чар, продолжала подталкивать своего избранника вперед, слепо и оптимистично верить в будущее, не сомневаясь, что если она только вытолкнет его за ту линию, из-за которой больше нет возврата, то ее самые горячие мечты обязательно сбудутся. Аисса ничего не знала и даже не догадывалась о возвышенных идеалах Виллемса. Она видела в нем воина, лидера, готового к борьбе и кровопролитию, к измене своему племени – и все это ради нее. Что тут неестественного? Разве он не велик, не силен? Они оба, окруженные непроницаемой стеной собственных желаний, были бесконечно одиноки, не видели и не слышали друг друга, каждого окружал непохожий друг на друга, недосягаемый кругозор, они жили на разных планетах, под разными небесами. Аисса помнила слова, взгляды, дрожащие губы, протянутые руки Виллемса, помнила великую, неохватную сладость своей капитуляции, зарождение власти над ним, которой полагалось длиться до самой смерти. А он помнил пристани с пакгаузами, увлекательную жизнь под водопадом серебряных монет, сладкий азарт погони за деньгами, многочисленные успехи, упущенные шансы для умножения богатства и славы. Аисса стала жертвой собственного сердца, женской веры, что в мире нет ничего важнее любви, что любовь вечна. Виллемс пал жертвой своих странных жизненных принципов, своей ограниченности, слепой самоуверенности и святой привычки не видеть дальше собственного носа.
Аисса, это неведомое существо, появилась перед ним в минуту праздности, тревожного ожидания и уныния, прикоснулась к нему, в один миг разрушив будущее и достоинство умного цивилизованного человека, заронила в душу порочное желание, толкнувшее его на позорные поступки и забросившее в эту жалкую глухомань всеми позабытого либо презираемого. Виллемс боялся даже взглянуть на нее, потому что любой такой взгляд казался прикосновением к преступлению. Она же, кроме него, ни на кого не смотрела. Да и на кого тут было смотреть? Аисса следила за ним испуганным взглядом, исполненным ожидания, долготерпения и просьбы. В ее глазах стояли вопрос и отчаяние зверька, знавшего в жизни только страдание несовершенной души, знакомой с болью, но не с исполнением надежд, не способной спрятаться от суровой реальности жизни за выдумками о ее достоинстве и благосклонности судьбы, за блаженной верой в то, что немилость Провидения носит лишь временный характер.
Первые три дня после отъезда Лингарда Виллемс даже не хотел говорить с Аиссой. Она тоже предпочитала молчание звукам ненавистных чужих слов, которыми Виллемс с недавних пор осыпал ее в припадках гнева, быстро сменявшихся полной апатией. Он три дня практически не отходил от реки, как если бы топкий берег приближал его к заветной свободе. Он сидел у реки допоздна, до заката и наблюдал, как меркнет золото между хмурыми облаками, превращаясь в яркую алую полосу, похожую на свежепролитую кровь. Вид казался ему зловещим и жутким, предвещающим насильственную смерть, грозившую со всех сторон, даже с небес.
Как-то вечером Виллемс надолго задержался у реки после заката, не обращая внимания на окутавший берег туман, мокрым саваном липнущий к коже. Прохлада привела его в чувство, и Виллемс поплелся по двору в сторону дома. Аисса сидела под деревом у костра, мерцающего в плотных клубах дыма. Она поднялась, подошла сбоку к сходням, к которым направлялся Виллемс, и остановилась, пропуская его вперед. В темноте Аисса напоминала тень с протянутыми, сложенными в умоляющем жесте руками. Виллемс против воли остановился и взглянул на нее. Торжественная грация прямой фигуры, всех частей тела и черт лица едва угадывалась в темноте, и только глаза сверкали в слабом свете звезд. Виллемс отвернулся и начал подъем. Он затылком ощущал сзади шаги Аиссы на прогибающихся досках, но не оборачивался. И так ясно, чего она хотела: войти с ним в дом. Виллемс содрогнулся от мысли, что могло случиться в непроницаемой темноте внутри дома, если они останутся там – хотя бы на одно мгновение – одни. Когда он подошел к порогу, сзади раздался голос Аиссы:
– Впусти меня. Почему ты злишься? Почему молчишь? Я покараулю… посижу рядом… разве я плохо караулила? Разве с тобой случилось что-то нехорошее, пока я стерегла твой сон? Я ждала, когда ты улыбнешься, что-нибудь скажешь. Я больше не в состоянии ждать. Посмотри на меня… поговори со мной. В тебя вселился злой дух? Дух, отнявший твою храбрость, твою любовь? Иди ко мне. Забудь обо всем… обо всем. Забудь о подлых душах, сердитых лицах. Помни только один день, тот день, когда я пришла к тебе. К тебе, о сердце мое, жизнь моя!