Изгнанник
Шрифт:
Ну что ж делать, если эта здравая, по-видимому, логика оказывалась для него неприменимой? «Так, значит, он сошел с ума!..» Если бы кто-нибудь ему сказал это, он, конечно, не стал бы спорить…
Прошло несколько дней. Он уже почти устроил свои дела… Еще неделя — и он уедет. Он бы мог уехать, если бы хотел, хоть завтра, но, сам того не зам>е>чая, тянул время, откладывал день за днем, несмотря на всю невыносимую жизнь в этом доме.>
Он был как в тумане, но никто теперь не мог заметить его душевного состояния. Его выразительное лицо, обыкновенно выдававшее малейшие ощущения, теперь
Окончив это чтение, он принес тетради Борису Сергеевичу, и они весь вечер протолковали о необъяснимых явлениях, о которых, главным образом, говорилось в этих тетрадях.
Борис Сергеевич с особенным удовольствием беседовал теперь с Николаем о таких вещах, о которых никогда ни с кем не говорил. Он рассказывал ему о мистических грезах своей юности, о масонских работах, об изысканиях, произведенных им в Западной Европе, о читанных им старых кабалистических книгах…
— Я имел обо всем этом уже некоторое понятие, — сказал Николай, — но до сих пор думал, что все это только заблуждения человеческого разума, невольно и вечно ищущего таинственности…
— Напрасно думал, — горячо перебил его Борис Сергеевич. — Что истина завернута во всевозможное негодное тряпье — это верно, но кто сумеет хорошенько и терпеливо размотать это тряпье — найдет ее… Я сам, ко времени моей ссылки, был в этом отношении совсем разочарован и до такой степени спутался, что порешил даже навсегда оставить эти занятия. Так и сделал на несколько лет. Но затем, в Азии, совсем случайно, опять попал на ту же дорогу… Я познакомился с одним очень странным человеком, до того странным, что и до сих пор не могу себе объяснить его… Ты уже знаком с ним по этим тетрадям…
— Нур Синг? — спросил Николай.
— Да. Он индус и ведет свое происхождение от какой-то чуть не допотопной царской династии. Я столкнулся с ним во время моего путешествия по Тибету и никогда в жизни не думал даже, что можно встретить такого интересного человека… Каково было мое изумление, когда этот житель глубоких азиатских дебрей совершенно ясно представил мне положение нашей европейской науки! Он говорил со мной несколько часов, и мне казалось, что я слышу самого ученого немецкого профессора, всю жизнь изучавшего философию…
— Он никогда не был в Европе? — спросил Николай.
— Уверяет, что нет, и откуда он всему этому научился, каким способом — он мне не сказал, и это для меня, должно быть, навсегда останется тайной… Потом, убедив меня в своих европейских знаниях, он вдруг выставил передо мною знания совсем иного рода, уже мною почти тогда позабытые, признанные бредом. Правда, кое-что из этих знаний, из этого бреда, навязывалось ко мне снова еще до встречи с ним, в Сибири. Я был в большой приязни с некоторыми буддистскими ламами и, изучая азиатские языки, снова натолкнулся на когда-то занимавшие меня явления. Но все это было очень поверхностно, все это опять-таки можно было свести к фантазии, к суевериям и тому подобному. А вот он, этот Нур Синг, говорил мне совсем иным языком, говорил как ученый каббалист… Я вспомнил многое из своих прежних занятий и, кажется, заинтересовал его. Когда он увидел, что я все же
— Но ведь никакая самая волшебная сказка, — перебил Николай, — не сравнится с тем, что вы описали! Ведь этому никто, никто как есть не поверит!
Борис Сергеевич усмехнулся.
— Конечно, никто не поверит! Поэтому я и не намереваюсь не только печатать эти мои тетради, но и кому-либо говорить о том, что в них написано. Только тебе одному я их дал, и затем они будут лежать под спудом, и никто их не увидит при моей жизни…
— Зачем же вы мне их дали? Разве вы думаете, что только я один могу всему этому поверить?
— Да, я это думаю. Я знаю, например, что вот теперь тебе даже самому кажется, что все это пустяки, что я человек, обманутый ловким фокусником, а между тем внутри тебя говорит что-то, что, может быть, я и не обманут — и тебя все это сильно интересует. Ведь так? Ведь правда?
— Да, конечно, правда. Но теперь я изумляюсь — каким это образом вы уехали из Азии, дядя? Как вы могли покинуть этот мир чудес? Я бы на вашем месте ни за что не вернулся в Россию!
— Кто же тебе сказал, что я здесь навсегда останусь? Я должен был ехать, потому что мне хотелось устроить своих крестьян, и потом — мне хотелось увидеть всех вас…
— Много хорошего увидали! — со вздохом вырвалось у Николая.
— Но все же я не раскаиваюсь в своем приезде сюда, он был моей потребностью, я отогрел свое застывшее сердце… Видишь ли, я неспособен достигнуть высшего равнодушного спокойствия, которое рекомендует мой друг Нур Синг… Я человек земли, и у меня все еще бьется и болит сердце… Но что вернусь еще в Азию — это мною уже почти решено…
Вдруг что-то новое мелькнуло в лице Николая.
Борис Сергеевич заметил это.
— Что? Все еще разбирают сомнения? Не верится?
— Да, не верится! — решительно сказал Николай. — Я не мог оторваться от ваших тетрадей, читал их как описания действительности, а между тем теперь вот, сейчас чувствую, что все же это для меня сказка. Да и потом — я не вижу конечного смысла этой сказки.
— Вот чего захотел? Так сразу, в несколько дней! Да ведь это целая огромная наука, а если верить Нур Сингу, то надо по меньшей мере семь лет для того, чтобы человека подпустили только к первому порогу знания… Он говорит, что для того, чтобы познать часть истины, недостаточно человеческой жизни…
— Ну, вот видите, вот уж и начинается сказка! Что они ловки, эти азиатские мудрецы, в том не может быть сомнения, очень ловки и даже, может быть, знают то, чего мы еще не знаем, но что во всем этом много шарлатанства и обмана — это, мне кажется, тоже верно…
— Не знаю… не знаю! — повторял Борис Сергеевич. — Да вот постой, я тебе дам еще одну книжку, то есть не книжку, а опять тетрадь, мой перевод, творение одного из их мудрецов. Прочти и скажи, что об этом думаешь…
Получив новую тетрадь, Николай ушел к себе и застал на своем письменном столе дожидавшееся его письмо. Он взглянул — почерк незнакомый. Письмо запечатано какой-то замысловатой гербовой печатью с графской короной.