Изгнанник
Шрифт:
Под шепот этого голоса Наташа затихла и ушла от действительности.
Можно себе представить, как прошел этот день в старом горбатовском доме и тем более, что единственного человека, могущего хоть несколько облегчить положение некоторым из лиц этой глухой семейной драмы, не было — Борис Сергеевич уехал с утра и должен был вернуться только к вечеру. Он обедал у одного из оставшихся в живых друзей его молодости, у князя Вельского.
Николай никуда не уехал. Он провел весь день у себя в рабочем кабинете, не вышел к обеду. Он не мог ничего есть, не
Вдруг, это было уже в послеобеденное время, кто-то постучался в его дверь. Он пошел, отпер и с изумлением увидел перед собою старика Степана.
— Что тебе надо, Степан? — спросил он резким тоном.
Степан на него покосился.
— Простите, сударь, сделайте Божескую милость, простите, что вас потревожил! — с напускною робостью и в сущности не без некоторой язвительности, которой, впрочем, Николай не заметил, проговорил Степан, — запамятовал совсем: Борис Сергеевич…
(Если бы он говорил с Сергеем, то непременно бы сказал «дяденька», но тут, как он сам уверял себя, у него язык не повертывался.)
— Борис Сергеевич, как уезжали, приказали снести вашей милости вот эти тетради, а я и запамятовал, только сию минуточку и вспомнил… уж простите, сделайте Божескую милость!.. Они сказали, что вы изволите знать, что это такое…
Николай взял толстые, переплетенные тетради и сообразил:
— Да, да, знаю… спасибо…
Он запер дверь, положил тетради на стол и просидел несколько минут, опустив голову. Потом машинально раскрыл первую тетрадь, начал читать. Тетрадь была написана рукою Бориса Сергеевича.
Это были сделанные им переводы со старинных буддистских книг, с его объяснениями, примечаниями и тут же, на полях, приведенными им интересными рассказами о том, чего он сам был свидетелем во время путешествия своего по Тибету.
Николай не заметил, как чтение мало-помалу увлекло его, и час проходил за часом, а он все разбирал дядины тетради и до того углубился в чтение, что не заметил, как около полуночи дверь отворилась, заглянула Мари и опять скрылась.
Прошло еще больше часу, а он все читал. Наконец утомление стало одолевать его, он закрыл тетради и хотел было по обычаю потушить лампу и идти в спальню. Но вдруг остановился:
«Туда? Теперь? Нет, ни за что!» Ему невыносимо тяжело было видеть Мари, и особенно теперь, когда им принято было бесповоротное решение.
Он подошел к большому турецкому дивану, снял сюртук и лег, решившись провести ночь здесь, не раздеваясь. Он закрыл утомленные от долгого чтения рукописи глаза и лежал, прислушиваясь к тому, как тикают, обгоняя друг друга, часы на камине и на бюро.
Минуты проходили, он никак не мог заснуть.
Вот скрипнула дверь, он открыл глаза — в кабинет входила Мари. Он сделал над собою мучительное усилие и закрыл глаза снова,
«Авось она уйдет, авось не решится тревожить, оставит…» Он чувствовал себя совсем не в силах говорить с нею.
Но Мари прямо подошла к дивану, на котором он лежал, остановилась, прислушалась.
— Николай!
Он не шевельнулся. Тогда она стала будить его до тех пор, пока он, наконец, не поднялся, трясясь как в лихорадке.
— Что такое? Что? Мари, оставь меня, пожалуйста… Я ужасно устал и хочу спать! — сказал он.
Но она проговорила спокойным голосом:
— Уж два часа! Ты заснул здесь в кабинете, не раздеваясь… Приди в себя, потуши лампу, иди спать…
— Да ведь я спал, зачем же ты меня разбудила? Ну, хорошо… я скажу тебе, я нарочно здесь остался, потому что должен быть сегодня один. Завтра… завтра поговорим.
— А, так вот что! — произнесла она. — Но ведь мы не свободны в этом доме и поневоле должны соблюдать приличия… А ты будто нарочно это делаешь для того, чтобы бросилось в глаза всей прислуге… для того, чтобы Бог знает что стали говорить…
Он встал с дивана и нервно заходил по комнате.
— Господи, пытка какая! Да что говорить? Пусть говорят! Хуже того, что есть, ничего не скажут… Оставь меня, уйди, умоляю тебя!..
Однако Мари была не та, какой он знал ее до сих пор. Уж если она не заснула до двух часов, дожидаясь его, если она решилась прийти сюда, очевидно, для тяжелого разговора, она, бывшая всегда готовой согласиться с чем угодно, лишь бы избежать неприятных объяснений, лишь бы ее оставили в покое, так с ней трудно было спорить.
— Я не уйду! — сказала она. — Выслушай меня… К чему ждать, и теперь нам никто не помешает. Я хотела избежать этих ужасных разговоров, но нельзя… все стало так невыносимо, и я вижу, что такая жизнь не может продолжаться!.. Да ты сам — неужели считаешь ее возможной?
— Конечно, нет! — выговорил он.
— Так, значит, надо же на что-нибудь решиться…
— И я уже решился… Я завтра утром подам прошение об отставке — и уеду.
— Как? Что? — переспросила она, невольно бледнея. — Уедешь… навсегда?
— Боже мой, почем же я знаю?
— Послушай! — едва слышно начала Мари. — Я ни в чем не хочу упрекать ни тебя, ни других… это бесполезно… но подумай, прежде чем решиться на такой шаг, который будет бесповоротным, не для себя я прошу, а для Гриши… Неужели ничего, как есть ничего не осталось от прошлого?
Ей, очевидно, было трудно говорить и связывать мысли. Она остановилась и заплакала, но так тихо, беззвучно.
— Мари! — воскликнул Николай, схватывая и крепко сжимая ее холодную руку. — Как ничего не осталось от прошлого? Все осталось — и в этом мое невыносимое мучение… Я еду потому, что иначе нельзя… и ты знаешь почему… Но как я объясню тебе, что я люблю тебя теперь, может быть, больше, чем когда-либо, что ты мне и дорога, и близка, что я чувствую и всегда буду чувствовать мою неразрывную связь с тобою… Это, может быть, безумие, но это правда!