Изгнанник
Шрифт:
Иван Федорович и Марья Степановна буквально заметались и, беспорядочно перебивая друг друга, повторяли:
— Что же делать? Его нельзя пустить! Надо остановить непременно… Надя, друг мой, позови его скорей, скажи что-нибудь…
— Ну скажи, что мне дурно… — наконец надумала Марья Семеновна.
— Да что такое, маменька? Что случилось?..
Марья Семеновна, задыхаясь, едва проговорила:
— Потом узнаешь… зови скорее, зови!..
Надежда Николаевна, ничего не понимая, кинулась в мезонин, но еще по дороге горничная сказала ей, что Михаил Иванович
И в то же время у подъезда звонила Капитолина Ивановна. Надежда Николаевна и объявила ей, куда уехал Михаил Иванович.
Капитолина Ивановна повернулась и исчезла. А молодая Бородина только развела руками.
— Час от часу не легче! Да они все просто с ума сошли!
Положение, в котором она застала Ивана Федоровича и Марью Семеновну, заставило ее еще более призадуматься.
— Нет, не сошли с ума, верно, несчастье какое-нибудь! Какое? Что все это значит?
Она пристала к ним, чтобы они ей все объяснили. Но они оба, подавляя свое мучение и волнение, нашли в себе силы отделаться от нее успокоительными фразами.
— Ничего, милочка, ничего, пожалуйста, не тревожься… все обойдется…
— Так, дело одно, которое тебя вовсе не касается…
Иван Федорович просто убежал от нее в свои теплички, заперся там среди тюльпанов и предался тревожным мыслям. Скрылась и Марья Семеновна в свою спальню, на ключ заперла дверь и принялась молиться.
Надежда Николаевна обиделась и не на шутку встревоженная стала дожидаться мужа…
А он возвращаться домой и не торопился. Он пошел пешком. Он чувствовал, что ему нужно пройтись до утомления и одуматься, освежить свою горевшую голову. Он шел медленно всю длинную дорогу от Басманной к Арбату, и его, всегда оживленного, ходившего быстро, часто останавливавшегося по дороге, обращавшего на все внимание, всем интересовавшегося, никто бы не узнал теперь в этом бледном, рассеянном человеке, который шел и не видел окружающего. Он несколько раз на пути своем чуть не попал под лошадей, не слышал, что кричат над самым ухом.
Но все же мало-помалу он начинал овладевать собою, начинал разбираться в нахлынувших на него ощущениях и мыслях.
Что же это такое стряслось над ним сегодня? Горе? Несчастье? Или и нет никакого горя — как уверяла Капитолина Ивановна. Может быть, и нет горя, но вся жизнь, и детство, и юность, и мало-помалу с каждым годом уходящая молодость были сном и обманом. Была семья, был отец и мать, а теперь их нет… нет! Да разве это возможно?.. Ведь ничего не изменилось… все то же самое…
«Конечно… конечно… — твердил он себе. — Они мне те же отец и мать… мои родные… милые…»
Он рассуждал, вдумывался и понимал, что если любил их до сих пор, то теперь должен любить их еще больше за то, что они для него сделали. Все это было так, это было ясно и просто, а между тем тоска продолжала щемить его сердце, и эта тоска шептала:
«Все же ты не их сын, ты им чужой… ты не имеешь на них права! Они не отец тебе, не мать, а благодетели…»
«Благодетели! Они?»
Тут было мучительное, терзавшее его противоречие.
«Да
Перед ним мелькала вся его жизнь, те годы, когда ему так безумно хотелось иметь все, все, что было в руках и во власти других людей, с которыми он когда-то столкнулся, но у него было очень мало, и между этим немногим больше всего, может быть, он дорожил своим простым, но честным именем. А вот и имени этого у него нет. Что осталось? Что дано ему взамен потерянного? Непризнаваемое родство с одной из самых старинных и богатых русских фамилий! Этот красивый седобородый старик, так нежно, так родственно его обнявший, показавшийся ему очень добрым, — его дядя. Этот архив, которым его заманили, — это архив его предков!..
И вдруг в нем сказалось действие старого позабытого яда. Он вспомнил блестящее высшее общество, которым когда-то увлекался и от которого пришлось ему оторваться с трудом с чувством оскорбленного самолюбия. Ему казалось, что он уже и тогда чувствовал свою связь с этим изящным обществом. Вот почему он любил его, вот почему ему всегда так легко дышалось среди широкой жизни, среди роскоши и блеска. Это кровь говорила, кровь неведомого отца, передавшего ему все свои черты!..
Яд поднимался.
«Я Горбатов!» — мысленно повторял он и уходил в глубь веков, в ту глубь, над которой так часто от юности любил задумываться.
Ему припоминалась, как будто сейчас она перед ним была раскрыта, та страница «История Государства Российского», где он в первый раз прочел имя боярина Горбатова…
Перед ним проходили одна за другою яркие сцены…
…Битва с татарами. Русский воевода, закованный в латы, на лихом коне, рубит врагов направо и налево… Редеют толпы степных хищников — православное воинство ликует победу… Вождь опускает свой кровавый меч, уста его шепчут молитву — это Горбатов…
…Низкие расписные своды, восточный блеск и роскошь… грозный царь с измученным и скорбным лицом, с подозрительно бегающими глазами… Кругом любимцы — льстецы, и среди них тучная фигура старого боярина — упрямый лоб, гордый взгляд…
«Мы — сила земли русской, — говорит боярин, — и наше место рядом с тобою в твоем Совете!»
«Вы крамольники… вы злодеи!» — кричит царь.
«Не мы крамольники, а ты сам окружил себя крамолой!..»
«Казнить его!..»
И казнят упрямого боярина, и боярин этот — Горбатов.
Опять другие картины. Опять то боевая схватка, то решение дел государских — и везде и всюду на первом плане Горбатовы…
…Годы ломки и перестройки всего государственного здания… «Брей бороду! Надевай кургузое немецкое платье! Бегай, работать поспевай! В кургузом платье — это сподручнее, в длиннополом кафтане только валяться да брюхо отращивать! Брей бороду, пузан!» — требует властный голос великого работника.
Но пузан-боярин стыдится себя окургузить, стыдится окорнать свою Богом данную красу мужескую — браду, годами посеребренную. Непонятен ему голос державного работника, да и упрямство от отцов наследовано великое…