Изгнанник
Шрифт:
И чувствовал Михаил Иванович, что уже ничем не выбьет из себя этого мучительного и странного сознания. Что же теперь? Запуталась, запуталась жизнь, нет прежней тишины и не будет. Все, что было просто и естественно, теперь стало ложью, обманом, неестественностью.
Что сказать ему? Ведь он видит и так, что все известно… Объясниться!.. Какие же могут быть объяснения…
Они ничего так и не сказали друг другу.
Иван Федорович робко взглядывал на сына и тотчас же отводил глаза. Но вдруг, будто собравшись с силами
— А я вот, Мишенька, хотел показать тебе новый цветок кактуса, вчера еще распустился… Вот подойди-ка сюда, посмотри, сколько лет у меня и это в первый раз!..
Михаил Иванович, никогда не интересовавшийся цветами, теперь так и накинулся на этот кактус и стал расспрашивать отца о том, какая это порода, когда и долго ли он цветет, и тому подобное.
Иван Федорович объяснял с оживлением, лихорадочно.
Как бы то ни было, этот цветок кактуса разбил лед. Он был последней соломинкой, за которую они оба ухватились, и соломинка их поддержала.
Выходя из теплички, Михаил Иванович сказал:
— Надя перепугана, требует объяснений… Я ей выдумаю какую-нибудь историю…
Иван Федорович остановился и опять сильно вздрогнул.
— Да… да… Надя… выдумай… выдумай, голубчик, зачем ей… не надо…
Михаил Иванович вернулся к жене все с тем же бледным и странным лицом, но, по-видимому, спокойный.
— Да, — сказал он ей, — они очень встревожены, но совершенно напрасно… Они Бог знает что воображали…
— Что же они могли воображать и при чем тут Горбатов? Зачем они так испугались тому, что ты к нему едешь?
В ответ на это Иван Федорович намекнул на какую-то туманную старую историю, что будто отец Марьи Семеновны знал Горбатова, когда тот еще не был сослан в Сибирь, что у них были какие-то денежные дела, какие-то неоконченные счеты, что Марья Семеновна боится, как бы Горбатов не заподозрил ее покойного отца в нечестности. Но у Капитолины Ивановны хранятся письменные и неопровержимые доказательства противного…
— Я все это разберу и выясню дело. Маменька отправилась к Капитолине Ивановне и, конечно, вернется с этими документами…
Надежда Николаевна поверила истории, сплетенной мужем, и успокоилась. Но она удивлялась тому, что за обедом все были молчаливы, что у Марьи Семеновны были заплаканы глаза, а вечером она заперлась в своей спальне с сыном и пробыли они там долго-долго. И у Михаила Ивановича, когда он пришел к жене и собирался спать, были тоже глаза как будто немного красны.
Она только спросила его:
— Что же, ты видел эти бумаги? Они убедительны?
— Да, да, слава Богу! — ответил он. — Я завтра же с ними поеду к Горбатову.
Надежда Николаевна мирно заснула и не знала, что муж ее не сомкнул глаз почти во всю ночь, что он даже несколько раз, вряд ли и сам замечая это, вставал с постели и сидел, понуря голову, очевидно, думая тяжелые и тревожные думы.
Он,
Она продолжала свои наблюдения и, наконец, решила, что муж обманул ее, что от нее скрывают какую-то тайну. Она пристала к Михаилу Ивановичу, пустила в ход все женские уловки, подвергла его испытанию просьб, ласк, слез, негодования и, конечно, кончила тем, что победила.
Он любил свою хорошенькую, влюбленную в него жену, в которой, несмотря на несколько лет семейной жизни, сохранилось еще много детского и наивного. Она родилась в скромной среде московского чиновничества, воспитывалась в институте, рано вышла замуж. Но в ней не было той мелочности, того неизящества, которое Михаил Иванович терпеть не мог в барышнях его круга.
Надежда Николаевна именно была изящна от природы, была добра, и хотя ее образование и умственное развитие сильно хромали, но природный такт был настолько значителен, что никогда она не заставляла краснеть своего мужа ни на людях, ни наедине.
Она не только продолжала оставаться в него влюбленной, но и уважала его, ставила гораздо выше себя, умела вслушиваться в его суждения и запоминать их, заставляла себя интересоваться всем, чем он интересовался, — и достигла этого.
Она мало-помалу становилась его послушной ученицей, в некотором роде как бы его повторением в миниатюре. Он понимал это, чувствовал и был доволен своей Надей…
Ему самому, с первого же дня, было тяжело иметь от нее тайну. Да и, наконец, несколько дней, прошедших со времени сцены в горбатовском доме, все же заставили его хладнокровнее взглянуть на дело. Наконец он задал себе вопрос — зачем скрывать от жены? Она слишком добрая и честная женщина, она не выдаст его тайны, не повредит.
Он ей во всем признался.
Надежда Николаевна слушала его, широко раскрыв глаза, и в первую минуту ей показалось даже, что он смеется над нею, рассказывает ей сказку — так все это было невероятно. Но такой сказки он ведь не мог выдумать. Она задумалась и вдруг заплакала.
— Ну вот, ты и плачешь! — сказал он. — Значит, лучше бы я молчал… И о чем ты плачешь?
Она удержала свои слезы, прижалась к нему и прошептала:
— Я плачу потому, что ты не сказал мне сразу и так долго скрывал от меня все это… И потому плачу, что как же не плакать — ведь я понимаю, как тяжело и тебе, и им…
— Но, ради Бога, Надя, ни слова им, пусть они думают, что ты ничего не знаешь…
— Тебе нечего просить меня об этом, конечно, я не скажу им ни слова. Но что же ты теперь будешь делать, Миша?..