Изгнанник
Шрифт:
— Сэр Питер, — внезапно прозвучал голос телохранителя по системе внутренней связи.
Китнер поднял глаза: Хиггс смотрел на него сквозь стекло.
— Да?
— Кабрера и баронесса в Швейцарии, в Невшателе. Ужинают сейчас в доме Жерара Ротфельза, управляющего европейскими филиалами компании Кабреры.
— Информация надежная?
— Да, сэр.
— Пусть ваши люди не спускают с них глаз.
— Слушаюсь, сэр.
Китнеру сразу стало легче. По крайней мере он знал, где те находятся.
— Мы прибыли, сэр, — снова известил голос Хиггса.
Лимузин замедлил ход. Китнер увидел яркие огни и шеренгу французских полицейских
Полицейский впился глазами в автомобиль, затем сделал шаг назад, в снег, и лихо откозырял. Ограждение оттащили в сторону, и лимузин плавно въехал через ворота на территорию рядом с особняком на авеню Георга V.
68
Невшатель, Швейцария. В то же время
Ужин при свечах, стол, люди за ним — все это виделось баронессе словно сквозь дымку. Александр сидел напротив, Жерар Ротфельз — на одном краю стола, его жена Николь — на другом. Ребекка заняла место рядом, по правую руку. Размеренная беседа была ненадолго прервана только раз — пришли дети Ротфельзов, чтобы пожелать взрослым спокойной ночи. Как бы то ни было, мыслями баронесса была далеко от всех присутствующих. По неизвестной причине память унесла ее в прошлое — к тем людям и событиям, которые были частью ее жизни вплоть до настоящего момента.
Она родилась в Москве, ее отец и мать принадлежали к русской аристократии. Идя на жертвы во имя любви к отчизне, их семьи всеми правдами и неправдами сумели пережить правление Ленина, железную диктатуру Сталина, Вторую мировую войну и послевоенное время, когда тиран еще сильнее сжал страну в своем беспощадном кулаке. Присутствие органов госбезопасности ощущалось повсюду, сосед доносил на соседа по мельчайшему поводу. Те, кто осмеливался жаловаться на порядки слишком громко, пропадали без следа.
Сталин умер, но петля коммунистического режима по-прежнему душила недовольных. Устав терпеть, отец взбунтовался и поднял голос против тоталитаризма. В итоге его арестовали за подрывную деятельность, судили и приговорили к десяти годам заключения в ГУЛАГе, к непосильным работам в так называемых исправительно-трудовых учреждениях.
Баронессе тогда было пять лет. В ее памяти навеки осталась сцена прощания с отцом. Его уводили из дома, впереди у него были оковы, поезд, ГУЛАГ. Но в какой-то момент ему удалось вывернуться из рук охраны, чтобы бросить последний взгляд на нее и ее мать. Широко улыбнувшись, он послал ей воздушный поцелуй, и в глазах его не было страха — лишь гордость и беззаветная любовь. Любовь к ней, к ее матери и к России. Той же ночью мать, собрав чемодан, разбудила маленькую дочь. Через считанные минуты та была уже одета, затем они спустились во двор и сели в машину. Как матери удалось незаметно выскользнуть из квартиры и с кем она договорилась о побеге, баронесса не знала. Запомнилось лишь, как они садились на поезд, а затем на пароход, отходивший в Швецию.
В Стокгольме мать устроилась работать портнихой. Девочка пошла в международную школу, где у нее появились друзья, говорившие на самых разных языках — шведском, русском, французском, английском. Мать смастерила календарь на десять лет, в котором каждый прошедший день они перечеркивали крест-накрест. Это означало, что еще одним днем меньше осталось до того момента, когда отец обретет свободу и они смогут увидеть его. Каждый
Однажды, когда ей было уже семь лет, от него пришла записка, написанная карандашом, каким-то образом ему удалось тайком переправить ее из лагеря. Там не было ни слова об их письмах, но отец писал, что безумно любит жену и дочь, крепится и считает дни, остающиеся до освобождения. Он также признавался в том, что убил другого заключенного в драке за расческу, которую тот украл. Жизнь заключенного ничего не стоила, а потому отцу за убийство ничего не было. На свободе смертельная схватка из-за расчески могла показаться безумием, но за колючей проволокой действовали иные законы. Расчески были редкостью и большой ценностью, поскольку содержать волосы и бороду в порядке означало для заключенных чуть ли не единственный способ сохранить в себе человеческое достоинство. А собственное достоинство значило в ГУЛАГе все, потому что остального человек был лишен. Ради этого всего заключенный похитил у отца расческу. И за это отец убил его.
Записка была короткой, но ее невозможно было читать без слез. Еще бы, первая весточка от отца с той ночи, когда его взяли. Но при всем волнении, которое вызывала в ее душе каждая строчка, особое впечатление на баронессу произвела одна фраза из отцовского письма, которая врезалась ей в память на всю оставшуюся жизнь. Она безумно любила его, и ей казалось, что он в своем письме обращается лично к ней, делясь заветными мыслями и давая дочери наставление, о котором никогда нельзя забывать.
«Мои дорогие и любимые, — писал отец, — никогда и никому не позволяйте унижать ваше достоинство. Никогда и ни под каким предлогом. Это единственное, что даже в самую темную ночь поддерживает свет в душе. В нашей душе и душе России. Защищайте это достояние до последнего вздоха, при необходимости отвечая на удары точно и больно. Так, чтобы ни у кого и в мыслях не было обидеть вас вновь».
Записку девочка выучила наизусть. А еще она подсчитала, что ей будет пятнадцать лет и шестьдесят один день, когда отца освободят: наступит день, когда он наконец окажется рядом, а она возьмет его за руку, посмотрит ему в глаза и скажет о своей любви.
Этот день так и не наступил. Через две недели после того, как ей исполнилось девять лет, из Советского Союза пришла телеграмма от родственников, которые сообщали, что отец умер. Замерз в самом страшном из лагерей Колымы, на северо-востоке Сибири. Позже до них дошла весть, что умер он несломленным, до конца сохранив в своей душе ненависть к советской системе и горячую любовь к жене и дочери. И конечно, к России — такой, какая всегда была мила его сердцу. Об этом стало известно благодаря охраннику — хорошему человеку, который сам стал пленником ужасных обстоятельств. На свой страх и риск он отправил им письмо, где подробно рассказал обо всем.
«Сам Господь отбирает для великих дел таких людей, как твой отец, — сказала твердо мать. — Такие люди — совесть нашей родины. Его судьба была предопределена с самого рождения. Теперь наша очередь нести его крест».
Даже сейчас, сидя за столом в Невшателе, наблюдая, как Александр беседует с Жераром Ротфельзом, а Ребекка — с его женой, баронесса слышала эхо слов матери и видела ту улыбку отца. Он по-прежнему посылал ей воздушный поцелуй, перед тем как поезд повезет его в ГУЛАГ, навстречу смерти.