Изгнанники
Шрифт:
ХЕМИНГУЭЙ
Ночь прошла без сна. Как и все последние ночи. Может, он и сам не замечал, как засыпал и просыпался – доктора говорили, что это возможно – но казалось, что сна просто нет. А бессонная ночь становилась пыткой.
Лежать рядом с Мэри, не чувствуя никакой близости, ожидая нового тусклого дня, который не принесёт ни одного понимающего человека, и в очередной раз просидеть до ночи перед навеки замолчавшей машинкой, выкуривая сигарету за сигаретой –
За окном забрезжил рассвет. Раньше в это время он вставал, чтобы начать писать – и продолжал до обеда, не останавливаясь. Теперь это в прошлом.
Мысли о своём отчуждении, своём тихом изгнании из общества здравомыслящих людей – эти мысли измучили Эрнеста. Сколько можно думать об одном и том же? Но думать о другом он разучился. Эрнест понимал, что от него прежнего уже мало что осталось. Где тот человек, что вытаскивал раненых итальянцев из-под миномётного обстрела? Тот мужчина, что охотился на львов в Африке? Ловил марлинов у берегов Кубы? Где тот военный корреспондент, который писал в осаждённом Мадриде, под свист и грохот бомбёжек?
Где тот писатель, что мог соткать из слов вторую реальность?
Его больше не было. Тот человек не пережил лечения электрошоком.
Осталась лишь пустая оболочка, непонятно зачем доживающая свой век.
Жалкое подобие мужчины, которому не повезло умереть на войне.
Ведь настоящие мужчины умирают от пули. Либо на войне, либо пустив себе эту пулю в лоб.
Тихо, стараясь не разбудить жену, Эрнест встал, запахнулся в свой красный халат и вышел из спальни. Его старые ружья были заперты в подвале – предосторожность Мэри – но Эрнест знал, где ключи. На кухне.
Обнаружив их на полке над раковиной, Эрнест спустился в подвал и открыл запертую кладовую. Выбрал двустволку, патроны. Последних взял несколько – видимо, по привычке. Вышел в коридор, зарядил ружьё.
Осталось последнее.
Отсветы на стене заставили его обернуться – наверное, кто-то зажёг свет за его спиной. Эрнест ожидал увидеть Мэри, спустившуюся за ним. Но это была не она.
Вообще, было непонятно, кто перед ним. Силуэт человека, переливающийся золотым светом. Лица, увы, различить не удавалось.
– Кто ты? – спросил Эрнест.
Его сердце забилось чаще, но не от страха. От светящегося существа исходили уверенность, покой и чувство родства, абсолютного понимания и приятия. Эрнест шагнул к нему и всмотрелся в лицо. От света в глазах рябило, по щекам потекли слёзы, но Эрнест не отвернулся. Всмотревшись внимательнее, он различил было лицо… А потом оно пропало, сменившись другим. И третьим. Лица менялись быстро, не задерживаясь надолго. И, вместе с лицами, менялся весь силуэт. Вот перед ним дерзко улыбающийся мужчина в парике и костюме прошлых веков. Теперь – утончённый английский денди… Нет, не просто денди. Эрнест хорошо знал это лицо по фотографиям.
Это был Оскар Уайльд.
– Какого чёрта? – пролепетал Эрнест.
Там, за золотым светом, были люди. Он пока не знал, кто, но там было много людей. Эрнест понял: этот золотой человек не станет мешать ему поставить точку в своей жизни. Напротив, все только того и ждут. Как мир, в котором он сейчас, так и тот, в который
Зарядив ружьё, он поставил его прикладом на пол, прислонился лбом к стволам, нащупал спуски – и нажал на оба.
Боли он не почувствовал. Он почувствовал свободу и спокойствие
МОЛЬЕР
Уже покинув земную оболочку, Жан-Батист ещё раз оглянулся на постель.
Вот он, мёртвый, лежит на своей широкой кровати, а рядом, стоя на коленях, рыдает Арманда. Слуги входят в комнату и переглядываются.
Вбегает Барон, расталкивая людей – он привёл Лагранжа, Бежара, Боваль и других актёров. Труппа обступает труп.
Им жаль, что он ушёл – но Жан-Батист знал, что многие давно уже ждали его смерти. «Отмучился» – так говорят про людей с трудной жизнью. Путь Мольера к славе был тернист – ещё как тернист! Ничто не давалось ему просто. Пришлось исколесить всю Францию, сотни раз быть обкиданным тухлыми помидорами, терять одного за другим близких людей, заискивать перед сильными и постоянно бороться с теми, кто хотел его растоптать.
Это пробовала сделать церковь – не получилось. Пробовали дворяне – тоже не вышло. Мольер не стеснялся прибегать к защите короля – но что же делать, если единственной альтернативой является смерть и забвение?
Не было ни одного пути, в котором Жан-Батист был бы уверен. Он не знал, куда заведут его амбиции, и боялся смотреть далеко в будущее. Тех, кого сломал мир или сломали люди, у кого отобрали мечту и смысл жизни, тех никто не вспомнит, какими бы благородными ни были их поступки. Жизнь пережевала и выплюнула уже миллиарды людей, и пережевала бы Мольера – но тот оказался ей не по зубам. Не имея никакой уверенности, он боролся до конца. Даже не столько за труппу, сколько за себя. Но он боролся, зная, что на кону его жизнь и память о нём.
Лишь теперь, когда жизнь, которую он так хорошо знал, тускнела за спиной, а впереди ждал свет, он понимал, что делал всё правильно. ЖанБатист не был уверен все свои пятьдесят и один год, но получил уверенность сейчас. Что ж, многие не имеют и этого.
А те, кто уверены в своей жизни каждый день, кто ничего не ищет и не борется со всем этим миром, восставшим против тебя… Мольер им отнюдь не завидовал, и никогда не выбрал бы себе их долю.
УАЙЛЬД
Когда на теле Оскара появилась сыпь, он не придал этому значения.
Тратить деньги на врачей – непозволительная роскошь для человека его достатка. Занятый работой над двумя пьесами, взбудораженный желанием создать напоследок как можно больше, Оскар не желал отвлекаться на всякие мелочи.
Но вскоре появилась боль в ухе, которая усиливалась, когда Оскар сморкался. А сморкаться приходилось постоянно – из-за заложенности носа писатель едва мог дышать. Оскар стал слабеть, работа давалась ему всё труднее, а сон почти не приносил облегчения. Когда Оскар выходил на прогулку с друзьями, те пугались его бледного, измученного вида и уговаривали писателя сходить к врачу.