Изгои. Роман о беглых олигархах
Шрифт:
Она права. Ах, как же она права! Если и впрямь бес может поселиться и овладеть человеком, то имя бесу – Отрицание. Отрицаем свои возможности, всю жизнь давая себе обещание начать с понедельника новую жизнь. И вот в один из понедельников, ранним летним утром кто-то из нас просыпается с ощущением, что вот он, тот самый день, который принесет осуществление желания обновления. Кто-то пружинисто вскакивает с кровати, ноги сами собой оказываются обутыми в кроссовки, пылившиеся без дела лет двадцать. Он бежит через поле, поднимаясь на возвышенность, и несется с нее, раскинув руки в неистовстве внезапно вспыхнувшей любви к человечеству. На пути его встречается озеро. Выскользнув из жарких одежд своих, он ныряет и, обожженный холодом, принимается грести резкими саженками. Подбадривает себя
Глаза любимых женщин в случайном и счастливом сочетании блеска и формы действуют не сразу. Они как разрастающаяся в темноте вспышка света, которая в отсутствие хозяйки продолжает греть душу, слегка мучая ее. В молодости моя жена занималась бальными танцами, была смазливой стрекозой с египетскими глазами и загорелыми конечностями, а ее лопатки напоминали недоразвитые крылья ангела. Потом Олины глаза превратились в чистые драгоценные камни, открывающие свою суть, лишь если воспроизвести их в памяти. Вот тогда их брызжущий с граней жар шевелился и засыпал глаза теплым океанским песком. Но это в памяти, а в жизни ее глаза были невероятно прозрачной голубизны, оттененной черными, по-восточному огромными ресницами, и от каждого в сторону висков раскрывались веером тонкие, бесконечно милые морщинки. У нее были густые каштановые волосы и лоб ровный и высокий – очевидный признак ума, придававший ей еще больше очарования. Вообще, кроме, быть может, совсем маленьких, почти детских ладоней, в ней невозможно было найти хоть сколько-нибудь существенного изъяна, и я любил ее, пропуская мимо сердца ее колкости, не замечая железные углы ее характера. Был ли во всем этом какой-то смысл? А в чем-то он есть? В определенной степени эволюция смысла – это эволюция бессмыслицы.
С кладбища мы ушли, тесно прижавшись друг к другу, и больше я ни разу не обернулся в сторону ангела с зеленым лицом. Что было, то было, а сейчас, в настоящем, все двигалось к развязке.
Многие зрители терпеть не могут счастливых развязок. Чувствуют себя обманутыми, потому что судьбу не сломать и зло в порядке вещей. Камнепад, сель, лавина – все эти бичи человеков, замирающие в трех вершках над обреченным городом, ведут себя с неестественной безнравственностью. И я не любитель хеппи-энда. Чувствовал, что совсем скоро все начнет происходить очень быстро и вовсе не будет похоже на приключение в желтом школьном автобусе.
Вика не перебивала моих мыслей, зато в них совершенно бесцеремонно вмешалось неожиданное существо. Вдоль забора Норвуда исстари росли вязы, под вторым слева сидела белка. При входе был устроен небольшой питьевой фонтанчик, и раньше, чем я обратил внимание на ее движение, белка вскарабкалась на край фонтанчика и демонстративно принялась тереться мордочкой о его стальную трубку, при этом требовательно цыкая, словом, всячески привлекала к себе внимание. Я попросил Вику посмотреть, что сейчас будет, подошел и нажал на пуск воды. Белка принялась пить и пила, казалось, целую вечность, растворяя в себе новую порцию сублимированной жизни. Когда она закончила, у меня слегка занемел палец. Белка фыркнула, уж не знаю, чем это было: благодарностью или чем-то особенно беличьим.
– Ты добрый, – Вика подошла, и я с оторопью заметил, что она плачет. – Ты добрый, точно дошкольник из хорошей семьи. Хотя такие редкость.
– Знаешь, Вика,
– Не богохульствуй.
– А я и не…
– Нет, богохульствуешь. Оставь хоть это в покое. Многим там хорошо, и православие – лучший из русских обычаев.
Я подумал, что сказанное ею почти в точности продолжает мою недавнюю мысль насчет водки, и промолчал.
А потом мы долго ехали в такси. Я сказал, что мне непременно нужно переехать из моего насквозь простуженного загородного дома, в который я совершенно не хотел возвращаться, настолько там было промозгло, и даже установленный хозяином дополнительный обогреватель не спасал от сквозняков из шкафов и электрических розеток. У хозяина, кроме меня, совсем не стало постояльцев, и дом болтался на нем, словно одежда на кресте из досок. Я хотел переехать в центр, на Мэрилебон-стрит, там сдавали отличную квартиру, где я думал поселиться под своей настоящей фамилией. Встреча с Феликсом, по словам Вики, ликовавшим после смерти Микаэла и уже успевшим оформить предварительную заявку на танзанийское месторождение, обязывала меня выйти из того полулегального состояния, в котором я пребывал с момента своего появления в Англии. Наличие же документов на имя гражданина Британии могло вызвать у Феликса наивысшую степень подозрительности, тем самым спустив в унитаз жизни всю комбинацию, родившуюся в Москве, на улице, называвшейся когда-то Потылиха.
Я сознательно не рассказывал ничего ни про эту улицу, ни про дом с колоннами, убранный куда-то в тихие дворы и укрывший свой по-московски красивый фасад за высокой и нелепой, зеленой и сплошной оградой. Все как всегда: никакой вывески, из примет лишь скромный оранжевый маячок, который всякий раз оживал, когда ворота отъезжали в сторону, пропуская через себя очередной автомобиль. Здесь, в этом трехэтажном доме, работали озабоченные люди в штатском, а на вахте внутри стояли прапорщик в зеленой форме и прапорщик в черной форме американского образца (высокие ботинки, засученные рукава, бейсбольная шапка). В руках у черного прапорщика был рогатый пистолет-пулемет девятимиллиметрового калибра, а у зеленого глаза лучились, словно деревенский, раскрытый навстречу рассвету подсолнух.
Прапорщикам показывали удостоверения в развернутом виде как на входе, так и на выходе. Однажды мимо них прошло сразу несколько человек, которые вообще никаких удостоверений не имели. Одним из них был я – с тревожным взглядом полярни-ка, пережившего шестимесячную ночь, другим – толстый Витя Бут, гордо пронесший сквозь турникет входа в здание свой живот и крупную слоновью голову, третьим – маленький генерал со смешными усами и бачками, делавшими его похожим на техасского коневода. Потом еще кое-кто; их примет, а тем более имен я не назову даже под пыткой.
Все собрались в честь пресловутого «белого китайца», чье присутствие в определенных кругах сделалось столь навязчивым, что грозило перевернуть всякое привычное представление о старом добром кокаиново-героиновом мире. «Китаец» привлекал смешной ценой, простотой приготовления. Его не надо было выращивать и нанимать армии для охраны и транспортировки. Достаточно было комнатушки в спальном районе, сарая, гаража, реагентов из магазина и оборудования из школьного кабинета химии. Из килограмма «китайца» получалось двадцать миллионов доз. «Китаец» вполне оправдывал свое название и плодился с устрашающей скоростью, как и положено настоящему китайцу. Опийные торчки, пересевшие на «белого китайца», прямо на его спине услужливо доставлялись в тамбур, а оттуда в ад, без задержек.
Именно здесь, в доме на Потылихе, я впервые услышал о причастности Феликса к распространению «китайца» в России. Именно здесь один из тех, чью фамилию я никогда не назову, набросал придуманный кем-то план. Витя Бут долго хмурился, а затем пробурчал:
– За полоний меня закроют. Убить не убьют, но закроют надолго. Потеряем часть бизнеса.
Один из тех, без фамилии, упрямо покачал головой, посаженной на шею интеллигентного диаметра, и поправил очки, подвинув их к самому верху переносицы: