Изгой
Шрифт:
— Что с Мишенькой? Пётр Петрович, любезный, ну не томите же.
— Не извольте тревожиться, Лизавета Владимировна, кризис миновал. Мишенька выжил… Но я до сих пор в некотором замешательстве…
«Стоп! Мишенька? Мама меня так никогда не звала. И с какого перепугу я должен умереть? Кто такой Пётр Петрович? И почему, чёрт возьми, они так неестественно разговаривают? Ну-ка, узнаю…»
— Ма-а-ам! — крикнул я, соскакивая с кровати…
И рухнул на холодный паркет. Ноги меня не держали.
«Паркет? Откуда у нас в доме паркет?»
Боль в ушибленном локте сбила с мысли. Я зашипел, перехватил
Я попытался сесть, но сил не хватило даже для этого.
«Ёкарный бабай, да что происходит-то?!» — в который раз вспыхнула тревожная мысль.
Прежде чем я смог, хоть что-то, сообразить, дверь распахнулась, в комнату ворвались незнакомый толстяк и статная женщина со знакомыми чертами лица. Но и её я не сразу узнал.
— Мама?
— Молодой человек, вам сейчас лучше не разговаривать. Поберегите силы. Они вам понадобятся для восстановления.
— Помолчи Мишенька, помолчи, — ласково прошептала мать, прижав тёплую ладонь мне к губам, обернулась и позвала со строгостью в голосе: — Аглая! Фицджеральд! Трифон! Где вы там ходите?! Живее сюда!
От такого поворота я и вовсе потерял дар речи, хотя вопросов сильно прибавилось. И да, лучше мне помолчать, пока не разберусь в ситуации. А то ляпну чего-нибудь не то и упекут меня в дом с жёлтыми стенами. И что-то мне всё это переставало нравиться. Нет, Фицджеральд в соседстве с Трифоном повеселил. Остальное не очень.
В комнате появились новые лица. Вбежала девушка в чёрном платьишке чуть ниже колен, в беленьком фартучке, в чепце с кружевными оборочками. Шмыгнула мимо матушки, сноровисто расправила простыню, откинула одеяло. И встала, скромно потупив глазки и сложив руки на животе, в ожидании дальнейших распоряжений.
«Горничная? Она здесь откуда?».
Я удивлённо скосил глаза. Миленькая. И на лицо симпатичная, и фигурка что надо. Единственно, её наряд по сравнению с маминым выглядел легкомысленно. Как-то не вязались у меня в голове оголённые ноги рядом с шикарнейшим платьем в пол. Такой наряд больше для…
Для чего он подходит, я недодумал. В лицо мне ткнулась колючая борода, дыхание перебил крепкий дух самосада. Чьи-то пальцы больно сжали за плечи, чьи-то ещё захватили лодыжки…
— Щас, барин, чутка потерпи! — раздался у самого уха густой бас.
От «потерпи барин» я вообще охренел. Какой к чёрту барин в двадцать первом-то веке? Да и не барин я. Воспитание у меня не такое…
О воспитании меня не спросили. Подняли, перенесли, бросили, как мешок, на кровать и укрыли одеялом по самые брови. Я помотал головой, освобождая лицо, и увидел обладателя бородищи.
Высоченный плечистый детина, нос картошкой, тяжёлый взгляд из-под кустистых бровей. Его проще в кузне представить с пудовым молотом в могучей ручище. Или на мукомольне, ворочающим мешки. Из местного антуража, скажем так, он несколько выбивался. И вот этот вот атласный жилетик с галстуком-бабочкой сидели на нём как на корове седло.
Рядом с ним стоял… скорее всего, Фицджеральд. Вот он вписывался в образ больше, чем полностью. Лицо костистое, вытянутое, без единой эмоции. Нос с горбинкой, высокий лоб
— Что-то ещё, Лизавета Владимировна? — спросил он, чопорно склонив к плечу голову.
— Нет, Фицджеральд, можете быть свободным, — отпустила она прислугу царственным жестом.
Пока они тут расшаркивались, раскланивались и уходили, я успел слегка осмотреться.
Комната — возможно, моя — больше напоминала музейную экспозицию. Двойные створки дверей с резными филёнками. Навощённый паркет. Французские окна. На окнах портьеры с ламбрекенами, кистями и лентами. Кровать с балдахином и витыми балясинами из фактурного дерева. Ростовое зеркало в причудливой раме. Рабочий стол с гнутыми ножками и фигурной столешницей. На зелёном сукне — органайзер с писчими принадлежностями, лампа с зелёным же абажуром, бумаги с заметками. В углу мольберт с какой-то мазнёй.
«Я что ещё и рисую? Надеюсь, хоть не пою…»
Напротив окон — ещё две двери, о назначении которых я мог лишь догадываться. На стенах развешены головы кабанов, волков и лосей. Меж ними — скрещённые шпаги и прочее колюще-режущее. Атрибуты мужественности смотрелись несколько инородно, по сравнению со всем остальным. Выглядело так, словно кому-то насильно хотели привить любовь к мужским забавам. А может, от прежнего хозяина осталось, если он был. Кстати, огнестрельного я не увидел.
Матушка… да, это она. Но худая, осанистая и ухоженная… я бы даже сказал, излишне холёная. Я к ней, к такой не привык. И выглядит гораздо моложе. Максимум на тридцать семь — тридцать пять. И когда это она дома стала в платье ходить, да ещё по такой странной моде? В голову приходил девятнадцатый век, но здесь я мог ошибаться. В моде был вообще не силён, а в истории моды, тем более.
Круглый плешивый мужик — очевидно, Пётр Петрович. Костюмчик-тройка из клетчатого английского твида. Очочки, что примечательно, тоже круглые. Жилет плотненько облегал круглое пузо. Из кармашка жилета свисала цепочка золотого брегета. Для полной картины не хватало только саквояжа и котелка… А нет, вон и они. Нашлись на старинном комоде.
Наверное, я и в самом деле серьёзно болел. Там же на комоде громоздилась целая батарея склянок, с явно лекарственным содержимым. Курилась ароматная палочка. В фарфоровой пиалушке парил горячий отвар. В воздухе резко пахло чабрецом и мелиссой. И ещё чем-то, приторно-сладким… не разобрал.
«Стоп! Куда меня понесло? Моя комната… рисую… болел… Это близко не моя комната! Я отродясь рисовать не умел. А болел в последний раз в семнадцать лет. Гриппом, — подумал я и снова в голову постучалась мыслишка — Что за хрень происходит?».
От размышлений меня отвлёк стук быстрых шагов в коридоре.
В комнату стремительно ворвался мужчина. Седовласый, с военной осанкой, он шёл, печатая шаг. Придворный мундир сверкал шитыми обшлагами. Блестел золотом эполет на левом плече. Двойные лампасы на брюках наводили на мысль о звании генерала. Довеском шла большая звезда в россыпи мелких алмазов на груди и орденская лента с красным крестом в пересечении платиновых мечей, охватывающая шею.