Излом
Шрифт:
Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели – время, время! – и бежали на трамвай.
— Серёженька, – на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, – у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, – подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.
3
Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении. «Вроде
«У–у-у–у!.. – раздался оглушительный рёв.
«Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком», – заинтригованный, ворвался в раздевалку.
— Вылазь! Вылазь! – захлёбываясь, орал Пашка.
Чебышев, сатанински улыбаясь, мешал домино.
— Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, – чуть не кувыркался довольный Заев.
— Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, – недовольно бубнил, доставая сигарету, Степан Степанович, изнывавший с похмелья.
«Видимо, опять в отрубях был!» – сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.
На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.
— Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, – тяжело вздохнул Михалыч.
Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.
— Плотарев, Васька! – как на базаре, заорал вошедший регулировщик. – Иди сюда.
— Вот! – ткнул воздух палец мастера.
Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.
— Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.
«Меня он, наверное, не заметил», – подумал я.
–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.
— В этом ты прав, – расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.
Весело что-то обсуждая, появился женский состав участка.
— Долго чай пьёте! – встретил их мастер.
На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.
— Ты уже здесь? – поздоровался со мной Чебышев, ковыряя спичкой в зубах. – Сейчас начнём, – потёр он ладони.
Последним – рот до ушей – влетел Пашка и резко затормозил перед загородившим проход мастером, который подчёркнуто внимательно разглядывал свои часы.
— Путь закрыт! – сделал вывод Чебышев, копаясь в шкафу.
— Михалыч! Ну что это такое? – Пашкина рука патетически взмыла вверх.
— Скажи этой Люське, пусть считает внимательнее.
— А что случилось? – заинтересовался Михалыч, опустив руку.
— Верхнее плато для редуктора не дала, а отметила, что оно у меня, и фиг ей докажешь, – на едином дыхании выпалил Заев.
— Та–а-ак! – глубокомысленно почесал бровь мастер, пошевелив раздвоенным носом. – Пойду разнюхаю.
— Нападение – лучший метод защиты! – проходя мимо, шепнул Пашка.
Весь участок уже сосредоточенно работал.
— Валентина Григорьевна прошла, – кивнул Чебышев на невысокую сорокалетнюю женщину. – Единственная из наших
— Главный, всё слышу, чему ученика учишь! – из-за шкафов показалась довольная Пашкина физиономия. – Лучше расскажи, как Степана Степановича с Большим в домино наказали.
Чебышев осадил его взглядом:
— Видишь, делом занят?
— Ой, ой, ой, – поюродствовал Пашка, забираясь в своё подполье.
— Во–во! Спрячься и затихни, – подмигнул мне учитель, доставая из кармана узкую круглую баночку, набитую свёрлами и развёртками.
Позже, проверив работу, Чебышев перешёл к следующему этапу… В общем, так задурил голову, что я решил прежде прочесть технологию.
— Ничего, – подбадривал учитель, – тяжело в ученье – легко в бою… Меня знаешь как учили?
Я помотал головой.
— Откуда?..
— Через год после войны, – монотонно начал свою исповедь, – мать решила сделать из меня часовых дел мастера, рассудив, что это верный кусок хлеба… – Чебышев значительно помолчал. – Учил нас Ферапонт Евграфович, дореволюционной закваски дед. Поверишь? – кулачищи с гирю величиной. А может, потому что пацаном был, так казалось? – задумался он. – Бородища купеческая, – развёл руки, – бас, как у дьякона. Забулдыга и матерщинник – свет не видывал… Но дело знал! Что знал – то знал! Любые часы отремонтировать мог. Умелец! Ну а мы-то, одно слово – пацаны! Все мысли – как бы на Волгу убежать или к трамваю прицепиться, проехать. Ещё голубей любили… А Ферапонт Евграфович, как мышь, в своих сапожищах ходить мог – не услышишь, – увлёкся Чебышев, – встанет сзади и слушает… А мы шепчемся, шебаршимся, как муравьи. Ни слова не говоря положит кулак на голову самому болтливому, другим по своему же кулаку ка–а-ак хряпнет – перед глазами и трамваи едут, и голуби летать начинают. Мы скорее за работу, пришипимся на время.
Походит, Походит: «Лёшка!» – орёт. Аж мурашки по телу, – вздрогнул мой гуру. – Вот тебе тридцать рублев, – трёшка по нашенски, – поллитру купишь – она тогда двадцать два с чем-то стоила – и колбасы сто граммов, хлеба, капусты, папирос, – на сороковник наговорит, чёрт, – и сдачу принесёшь. Да смотри не сопри, – добавит. Что хочешь, то и делай…
— Главный, айда отравимся! – перебил его излияния Пашка.
— А в зубы дашь, чтоб дым пошёл? – быстро осведомился Чебышев.
— Только беломорину.
— Сам её кури, – обиделся «главный», – почему «Беломор», когда у тебя «Прима» есть?
— «Прима» для меня, а «Беломор» для друзей, – поучительно произнёс Заев. – А если заелся, так свои бычки из-за косяка доставай, – не забыл съязвить он.
О бычках Лёша пропустил мимо ушей. Но, видно, всё же была жалость в мохнатой Пашкиной душе. Минуту помурыжив «главного», согласился угостить его «Примой».
— Это другое дело, – засуетился Чебышев, снимая очки и аккуратно убирая их в стол. – Пойдёшь с нами? – обратился ко мне, пристраивая сигарету за ухом.