Измена, или Ты у меня одна
Шрифт:
Бежать от этого было некуда.
Разговор в курилке стал для Сергея откровением. Все обрушилось на его голову столь неожиданно, что он, подобно застигнутому хищником ежу или дикобразу, сразу же ушел в себя, выставив наружу лишь колючки — для самообороны, чтобы хоть как-то скрыть пылающую рану. Если бы не строжайший, не оставляющий почти ни минуты свободного времени распорядок дня, если бы не чрезмерные, выматывающие после беззаботного житья в последние месяцы на гражданке нагрузки, которые вышибали из сознания все мысли, кроме одной, — мысли об отдыхе или, по
Он с нетерпением ждал, когда они примут присягу, когда кончится этот занудный, тоскливый карантин. После этого будут пускать в увольнения — и все можно будет выяснить на месте, все можно будет разузнать у самой Любы.
Внутренне он почти смирился с ее прошлым, ранее неведомым ему — ну мало ли, бывает и так. Донимала досада, что узнать об этом прошлом привелось не от нее самой. В глубине души он давно уже простил ей это прошлое и, наверное, смог бы себя заставить забыть о нем… Если бы не живое напоминание, присутствующее рядом в образе сержанта.
Сергей намеренно избегал встреч с ним, чтоб не бередить свежую рану, уже начинавшую затягиваться, — ведь что было, то было, и не ему винить ту, которая заслонила собою все вокруг, ведь если что и было, так это же до их знакомства, а раз так, то, почитай, и не было! Но как не встречаться в одном взводе с сержантом?!
И еще Сергея пугала возможность повторения такой же истории с ним самим: ведь он здесь, а она — там, одна, молодая, привлекательная, притягивающая к себе… Сергей настойчиво гнал от себя эти мысли, но они возвращались вновь и вновь. Да еще это проклятое, совершенно ненужное и нелепое чувство вины перед Новиковым! Ну в чем он виноват?! Он что, отбил у солдата его суженую? Что, вот так, взял и отбил, как последний подлец?! Ведь нет же! Нет!! Откуда он знал?! Может, он и вообще к ней не подошел бы тогда, если б знал?!
Все перепуталось. И ни единого кончика из этого нелепого клубка не торчало, не за что было потянуть, чтоб распутать.
А до присяги было еще далеко. До окончания учебки еще дальше.
Но время шло. День за днем. Одинаковые и заполненные занятиями — проходили минуты и часы, складывались в сутки, а потом и недели. И порой тягостные мысли покидали его надолго — жизнь брала свое.
Ошметки глины не хотели отставать от полотна короткой саперной лопаты. Приходилось постоянно обтирать ее о траву, это утомляло больше всего.
Сергей, скашивая глаза направо, завидовал Суркову.
Тот был всего в полуторах метрах, но как раз через них пролегала невидимая граница в грунте — Сурков метал изпод себя жирный и мягкий чернозем. Он уже наполовину вырыл свой окоп. А у Сергея и первая и вторая половина были еще впереди.
Отрывая от неподатливой земли по крохотному кусочку, он частил, надеялся быстротой взять свое и не отстать от прочих. Спина взмокла, по лицу катил смешанный с пылью пот. Копать приходилось лежа на боку, как в "боевой обстановке".
Сержант издалека
Сергей знал об этом и вгрызался в глину с остервенением, с лютой злостью на нее, не обращая внимания на усталость.
— Ну до чего ж ты ретивый малый, как я погляжу! — донеслось слева.
Там ковырялся в такой же глине Черецкий. Слова его прозвучали зло, несмотря на явную одышку.
Сергей молчал, делал свое дело, даже не повернул головы, будто Черецкий не к нему обращался.
Но тот был настырным.
— Слушай, Серега, ну чего выкладываться? Мы ж в этой глине, как черви, завязнем, все равно не уложимся. — Черецкий заговорил мягче, ему было так же нелегко. И он искал поддержки.
— Дело хозяйское, — не оборачиваясь, буркнул Ребров. Черецкий сорвался:
— Да ты, баран, простых вещей усечь не можешь! Не соображаешь, что ли, если мы все скажем, что грунт паршивый, что только динамитом возьмешь, — ну чего он нам сделает?! Ты оглох, что ли?! Серый, балда! На нас же, на дураках таких, мир стоит! А мы — терпеть, да! Пускай другой участок дает! Вон хотя бы как у этого салабона Сурка!
— Встать нельзя, а то б я тебе по роже дал, — без особого пыла произнес Сергей. — Тебя ж никто не обзывает!
— Да ладно, фрайср нашелся, обиделся на слова! Я ж не со зла, а ж для общей пользы…
— Да как хочешь! А я буду здесь рыть, уложусь или нет — видно будет, не расстреляют же, чего боишься? Не-е, Боренька, сам ты фрайерок!
Черецкий перевалился на спину, раскинул руки по сторонам. Ему надоело упрашивать и разобъяснять — верно говорят, каждый сам за себя, думалось ему.
— Ну и рой, чтоб тебя…! — процедил он уже без злости, почти спокойно.
Сурков доканчивал свой окоп. Он вполз в него и старательно оглаживая лопатой земляную насыпь перед собой, бруствер укреплял. Уши его, обычно нежно-розовые, побагровели, он тяжело, но удовлетворенно сопел, поглядывал по сторонам.
— Радуется, ударничек, всех обошел… — с сарказмом выдавил из себя Черецкий. На лице его горела недобрая ухмылка. — Эй, Сурок, ты чего это там — быстрее положенного, что ли, перестраиваешься?! Думаешь, на лычку больше дадут или в прорабы назначат, а? Эй, Хомяк, твою мать! Ты что, старших не уважаешь? А ну ползи сюда, старику подмоги!
Несмотря на то что предложение Черецкого об искусственном разделении ребят в учебном взводе на «стариков» и «салаг» не прошло в силу своей очевидной бестолковости и надуманности, сам автор этой новации не отказывал себе в удовольствии иногда помечтать, вообразить себя старослужащим, даже «дедушкой». Правда, на этой почве Борька уже получил пару оплеух, да и сам раздал не меньше — но уж очень ему, видно, было приятно, ну никак не мог смириться.