Измена, или Ты у меня одна
Шрифт:
Настроения, как такового, у Любы уже и не было. То, что творилось теперь в ее душе, можно было назвать как угодно: апатией, безразличием, полнейшим отсутствием всяких мыслей и чувств, но только не настроением. Она уже не натыкалась на прохожих — мозг был отключен, и вело ее что-то неведомое, подсознательное, заставляющее идти в одном ритме со всеми, не отставая и не перегоняя, не выбиваясь на сторону.
То, что было утром, казалось далеким и невзаправдашним. Но в этом состоянии Люба не могла уже понять, что если бы не было утреннего взлета, то наверняка не последовало бы за ним и нынешнего падения. Она понимала
Троллейбуса долго ждать не пришлось. И места были свободными. На следующих остановках стал прибывать народ.
— Ваш билет, девушка!
Над Любой стояла пожилая тетка, откормленная, мясистая.
— Да ты что, милая, оглохла. Если нету — так нечего крутить! А ну, вставай. Плати штраф, а то в милицию сволоку!
Люба поняла смысл слов лишь с третьего обращения, когда тетка нависла над самой головой и кричала чуть не в лицо. Она молча вытащила из сумочки кошелек, неторопливо отсчитала три рубля мелочью и протянула ее контролеру. Встала — следующая остановка была ее.
— Квитанцию возьмите! — заорала тетка, видимо взбешенная тем, что ей не уделяют должного внимания. — Как бесплатно ездить, так они рассиживают, шалавы, тунеядки! А как им хвост-то прижмут, сразу воображать начинают!
Ишь ты, фифа какая! Это мы всю жизнь вкалывали как проклятущие, а они за ночку в гостинице с каким-нибудь эфиопом чернозадым, себя на полгода жратвой и выпивкой обеспечивают! Интершлюхи хреновы! Вы поглядите на нее!
Троллейбус остановился, Люба вышла; ничего не слыша, не ощущая ни стыда за то, что ее всенародно оштрафовали и обхамили, ни раскаяния. Да и какое могло быть раскаянье, какие могли быть внешние причины, способные растормошить ее теперь?!
— Молодежь! Заразы! Проститутки! — почти визжала в спину побагровевшая контролерша. — Войны на вас нету!!!
Придя домой. Люба аккуратно повесила сумочку на крюк, сняла туфли. Машинально, ничего не видя в нем, погляделась в зеркало.
Зазвонил телефон. Люба приподняла трубку сразу.
— Ты, Любаш? Ну как, прочухалась? — поинтересовались из трубки голосом Новикова.
— Ага, прочухалась, — ответила Люба.
— Ну и отлично! — Николай был явно в прекрасном настроении. Ему шутилось легко: — И у меня нормалек! К выходному застилай постель и жди в гости! Слышишь?
— Слышу.
— Ты чего такая скучная-то? Или, может, нового любовничка себе завести успела, про меня забыла, а, Любаш, отвечай? Чего молчишь! Шучу ведь, шучу-у! — Николая прямо-таки распирало от какой-то непонятной радости. Ты не грусти! Денек сегодня — лучше не надо, прям все мечты исполняются! У меня тут прям крылышки за спиной растут! Лю-ю-ба-а, ау-у?!
— Тебе весело?
— Ага, еще как, отпуск дали! Ты рада?
— Очень.
Она повесила трубку. Снова подошла к зеркалу. Но опять ничего в нем не увидела, не смогла сосредоточиться. Телефон трезвонил как заполошный.
Люба к нему не подходила. Она немного прибралась в комнате. Потом подмела в прихожей, расставила обувь. Постояла. После этого прошла на кухню, вытерла со стола, отжала тряпку и повесила ее сохнуть.
Заглянула в комнаты — следов сестры не было, вновь вернулась на кухню и, на ходу расстегивая верхние пуговицы на платье, подошла к плите, до отказа вывернула все ручки. Огня не зажгла…
— А ничего! — Медсестра
Сергей обмяк. Язык отказывался подчиняться ему, в горле как-то сразу пересохло.
— Не гляди, не гляди — тоже мне! Было б из-за кого! Сестра входила в раж. — А эти тоже дуры. Нет, это ж надо такими дурехами быть — ведь не одна ж такая?! Будто для того и выдумали плиты газовые, что все их дела сердечные одним махом решать, — говорила она упоенно, не замечая Сергея. А когда заметила, добавила суше: — Ну, ладно, соколик, чего встал-то, иди себе с Богом. Ты свое дело сделал, можешь отдыхать. Иди, иди!
Сергей все понял. Понял только теперь. "Ты свое дело сделал!" — вертелось в мозгу.
Сергей плюхнулся на лавочку в прибольничном сквере. Ослабил галстук на шее, снял фуражку. "Это я сделал свое дело!" Он был твердо уверен в том, что причиной был не он один, но все же… "Свое дело сделал! Да! — приходилось признаваться самому себе. — Внес лепту, — с сарказмом подумал он. И вдруг до боли осознал все случившееся, горькая волна прокатилась в груди, обожгла сердце: — Сволочь!" Он с силой сжал голову в ладонях так, что даже заломило в висках. "Сволочь, всю жизнь только о себе думал, а теперь получай! Ну ладно!" Что «ладно» — он не знал, в памяти всплывали одна картина за другой. Их безмятежная жизнь до армии, когда ничто не нависало над ними, когда день шел за днем и каждый таил в себе что-го приятное, хорошее. Он плыл тогда по волнам, растворяясь в ее любви, в ее заботливости. И все было до того хорошо для них обоих. "Обоих? — Сергей поймал себя на том, что он и тогда чувствовал, что что-то не так, что безмятежность охватывала лишь его одного. Что с ней-то все было совсем иначе. Тогда он гнал от себя эти мысли, не хотел верить в них — так было проще: пускай думает она, а он, он будет с ней, и вдвоем им будет славно. Но все было не так.
"Я, я, я, — стучало в голове, — всегда только я, только мне. А каково ей здесь приходилось?!" Сергею показалось, что он сходит с ума. Все окружающее отступило куда-то вдаль, завертелось перед глазами. "И главное — она-то ведь все видела, все понимала… и терпела меня. Ни одного слова упрека, ни одного взгляда. Подонок! Скотина!" Ничего вернуть уже было нельзя, все прошло.
И тут Сергей совершенно отчетливо понял, что он сам отрезал все пути. Сам поставил последнюю точку. Что уже ничего больше не будет, а если и будет, то не с ним, с кем-то другим. А с ним — никогда!
И повторить ничего не удастся. Он до горечи во рту ощутил всю бессмысленность поисков врагов, недоброжелателей и всяких прочих причин снаружи. Их надо было отыскивать в себе.
Сергей встал и, не надевая фуражки, держа ее в руках, побрел к остановке. Надо было ехать домой. Надо было поправлять то, что еще можно было поправить. Иначе… иначе места ему в этом мире не оставалось.
Прозрение приходило не сразу, оно было неотвратимо и тяжело. Но поделиться этой тяжестью было не с кем.
На второй день Сергея в больницу не пустили. И он сидел на уже знакомой лавочке под кленом, в прибольничном сквере. С неба моросил мелкий, словно паутинка, дождик. Сергей его не замечал.