Измена. Во власти лжи

Томченко Анна

— Я не изменял тебе.

— Не ври, не ври, — вскрикнула Есения, и Матвей закряхтел. Она тут же понизила голос до шёпота. — Я все видела. Я слышала, как ты разговаривал со своим этим Аликом. Он меня бесит. Он плохой человек. Мне не нравится, что он постоянно ошивается где-то рядом. Он нехороший.

— Его больше не будет.

— И это твоя, это твоя…

— Она уволена. Записи камер наблюдения из кабинета у меня на домашнем ноуте, я все тебе покажу. Ничего не было. Я просто не знал, как тебе объяснить, что я не могу с тобой нигде появляться

не из-за того, что меня что-то не устраивает или я что-то хотел поменять, я не мог с тобой нигде появиться, потому что мне было страшно.

— Не ври, не ври, — снова всхлипнула Есения, и я сделал шаг вперёд, перехватил её, обнял за плечи, прижал к себе. Матвей ещё активней закряхтел. Мне показалось как будто бы пружина, которая сжималась на протяжении очень долгого времени в один момент лопнула.

Есения уткнулась мне в плечо лицом, тяжело задышала. Так, словно бы за ней гнались волки.

— Какой же ты, какой же ты… Ненавижу тебя.

— Да я знаю, я знаю, я все разрушил, я все испортил, я один во всем виноват, и Тимур не заслуживает того, что у него отберут мать.

— Как же я тебя ненавижу за то, что больно, за то, что страшно.

— Чего ты боишься?

— Всего, что ты отберёшь детей.

— Я не могу отобрать у тебя детей. Я, наоборот, скорее отдам тебе их, если тебе от этого будет счастье, если дети останутся с тобой и ты будешь прежней, я отдам тебе детей.

— Ну ты же…

— Мне тоже было страшно, и я не знал, как иначе объяснить, что происходило в моей жизни во время беременности. У тебя детей я никогда бы не рискнул отобрать, потому что столько лет прошло, а Тимур помнит почти все. Рассказывает бабушке о том, как вы строили косую аллею. И у него на аватарке на телефоне стоит фотка, где вы со скалодрома оба в шлемах. Я не смог бы ничего сделать, не отобрал бы никогда в жизни Есения, просто поверь мне, поверь мне и прости…

Еся закусила губы. Тяжело задышала, а сердце у неё билось громко так, что я все слышал. Все слышал, все понимал, ей было страшно, ей было больно, она боялась не только за себя, она боялась за детей, и у неё не было различия чужой это ребёнок или родной.

— Знал бы ты, как я тебя ненавижу, — всхлипнула она и, оттолкнувшись от меня, развернулась и медленно пошла в направлении дома.

Я сделал несколько неуверенных шагов вслед за ней, она обернулась, вытерла запястьем нос и хрипло произнесла.

— Но ты все портишь, ты даже ненавидеть не даёшь себя по-человечески, предатель!

Эпилог

Рустам

Говорят, самая длинная ночь в году это ночь зимнего солнцестояния. Я особо не разбирался, когда оно должно было наступить, ведь у меня самая длинная ночь в году была сегодня, когда Есения, развернувшись, сказала, что она даже по-человечески не может нормально меня ненавидеть, потому что я даже

всю ненависть умудряюсь испохабить тем, что отдаю все.

И она зашла домой, раздела Матвея, сама переоделась, бросила сумку с вещами прямо в холле, я позвонил тёще.

— Приедьте.

И эти сорок минут, которые ехали до нас мать с отцом Есения, я не знал, что делать, потому что жена снова закрылась и замолчала.

Только когда появилась тёща на пороге, когда я смог убедить Есю отдать Матвея ей, только тогда случилось все в нашей спальне.

За закрытыми дверьми Есения бросалась на меня, лупила кулаками по груди, кричала, что я предатель, изменник, самый ужасный человек на свете.

— Ненавижу,— всхлипывала она, отдёргивая от меня руки и зажимая лицо ладонями. — Ненавижу, ненавижу.

Но лучше пусть она кричит и будет настоящей, чем уйдёт в несознанку и снова замрёт, как муха в янтаре. И когда в обед приехал Тим, то глядя на все, он кусая губы, тихо сказал:

— Она меня тоже бросит.

— Нет, не бросит, — признался я, спустившись на пару минут для того, чтобы принести Есе воды, потому что обвинения, слезы, истерика не прекращались. — Тим, тебя она не бросит.

Потому что она могла спокойно уйти от меня, но она не могла уйти без Тима. Она могла в любом случае забрать Матвея, но без Тима она не могла уйти. В вопросе прощения её остановило предательство по отношению к собственному ребёнку, который не был ей по крови, но которого она всем сердцем считала своим.

И тёща несколько раз приносила Матвея кормить, хотя молоко у Еси так и не появилось, из-за этого она ещё сильнее психовала, а потом…

Потом у меня сдали нервы.

Я показывал ей записи с камер наблюдения, а она отворачивалась, не хотела ничего ни слышать, ни видеть от меня, и тогда я, плюнув на все, просто прижал её к себе, схватил в охапку, да так, что уж у самого кости затрещали.

Я вцепился в свою жену. Сдавил её руками, и она, словно и, боясь и радуясь этому одновременно вцепилась в меня тоже. Сдавила мне шею в объятиях так, как будто бы собиралась переломить, и хрипела, кричала, скулила, ревела.

А я повалил её на кровать, прижал к себе, обнял так сильно, как только мог, чтобы она просто поверила в то, что никогда ничего с ней не случится. Я не позволю, не позволю.

Я целовал тонкую кожу, под которыми бились хрустальные нити вен. Есю выгибало дугой, она шептала:

— Как же ты мог, как же ты мог?

— А я не мог Еся, я не мог, — выдыхал, я хрипло стараюсь убрать с лица её волосы. — Не мог, не мог, я тебя ждал, я к тебе хотел, я с тобой хотел.

И тогда Еся заходилась в новой волне слез и это была самая длинная ночь в году.

Ночь, когда звучали обвинения, когда звучали самые искренние признания и на самом деле люди правы, что не в храме, не в церкви, не в мечети звучат самые искренние слова любви, самые искренние слова любви звучат в тишине ночной. Где крепко повязаны между собой боль, отчаяние, любовь.