Изменник нашему времени
Шрифт:
На детской площадке, тоже выгнанный, но гипердинамизмом, одиночка пытается подружиться с качелями. Они, кажется, предпочитают дружбе покой. Что становится очевидным, когда малыш их взнуздывает. Пассивный протест металлических сочленений, выраженный в двух нотах, но мальчик, видимо, основательно защищён гипофизом от внешних раздражителей.
Ноты явно не входят в известную гамму, и это понятно почему. Их чередованием можно перепилить берцовую кость взрослого, не защитишь и второй от потравы. Коллективной вивисекции препятствуют, разве что плотно закрытые форточки и то, что композиторы современной формации пока не использовали солирующих партий несмазанных
Желая предотвратить для себя тяжкие последствия, пытаюсь скрыться за звуковой барьер, – ретируюсь не так быстро, чтобы не показаться неучтивым перед юным эквилибристом, скорее ожидающим аплодисментов восторга, со рвением ищущим точку равновесия там, где её быть не может, перед ассистирующей, вышедшей мамашей. Наконец-то за коробкой здания, но интерференция не позволяет себя игнорировать, – ампутационная пила продолжает монотонно своё дело…
Белая позёмка приветливо волнуется около ног – кажется не совместимое явление с поздней весной и летом? Это засохший копроматериал тонкого помола, с возможными в нём яйцами гельминтов, альтернативно поселяющихся в печени человека, извлекаемые исключительно скальпелем.
Вопрос «зачем выходил?», когда клаустрофобия уже свернулась мягким клубком – не заглушить, и подталкивает обратно в «крепость», к её рутине, к уставу караульной службы – сопровождающий образ тоски глухой – к шагистике по плацу комнаты, к скудости пищевого рациона, обусловленной не прижимистостью интенданства, но предписанной моторикой кишечной гофры, к отбою – сигналу-освободителю от докучливого дня…
Глава III. Промысел фаталиста
Фатализм на почве пьянства
И стихийного христианства.
Ты, вопрошаешь, друг мой, отвлекают ли общенациональные празднества от возвышающего нас мыслеобразующего процесса? – а не о нём ли, в конечном счёте, идёт разговор тверёзых интеллектуалов, нагружённых не только пропедевтикой философской эзотерики, но бросающих вызов вульгарности невежества прецизионной отточенностью атрибуций в решительном когнитивном усилии…
Заглядывает ко мне чадо от чресл моих в день торжеств народных, но воспитанное вне моей ноосферы, в семье ментально чужой, – бывшая жена, является лишь формально связующим звеном с этим взрослым мужчиной, который обращается ко мне «папа», заставляя смириться с реальностью его здесь нахождения, но как покажет дальнейшее, эта статная фигура находится ещё и под патронатом силы высшей, что, очень возможно, влиянием своим положила предел наркомании чрезмерным винопитием.
Докладывает иногда сы’ну, что случился у меня, очередной виртуальный внук, в чувствах моих тоже, вестимо, неукоренённый, – воспринимаю как ленту новостей, – полом такой-то, от женщины имярек, достоинствами характеризующаяся по месту жительства ниже посредственного, за что, в назидание, и оставленной на пригляд бабушке, то бишь, бывшей моей жене…
При сильном пристрастии к горячительному, работать систематически не возможно, вот и вспоминает отца-однофамильца, когда трубы горят и карман пуст, есть ведь и анфас сходные черты!
Человеком кажется пропащим, при внешнем даже лоске, но, взор, всегда глубоко безрадостный, как монитор гаджета, об этом будто свидетельствует красноречиво и безапелляционно.
По «отечески» (тут кавычки – объект семиотики, знаки сарказма) пытаюсь вербально воздействовать, понимая тщету – придётся снова дать «на лечение», чтобы выпроводить, и, вдруг, у самого
Трубы, которые горели жаждой неутолимой, вдруг превратились в Иерихонские. Стены содрогнулись. Я как стоял, так и сел…
Случилось преображение обычного забубённого враля-пьяницы, в религиозного трибуна.
Но вдруг стала речь откровением,Ума, разметав построения.Ведь не только на пажитях бренного,Ум ищет сил приложения!Он ожидает спасенного,От лика стыдом искаженного.Покайтесь, ибо…! (стенографии, к сожалению великому, не обучен). Страстной, искренней проповедью слогом Евангелия о пути грешника к праведности заполнилось пространство коридора, какой там! – величественного собора. Укоризной и сладостью глагол велеречивой церковнославянской вязи потек в скептическую душу ладаном. А ино сам Савонарола, Лютер, ветхозаветный во вретище пророк, в одном лице, казнили людское непотребство пророчествами мук и воздаянием дарили скорым за благонравие при свидетельстве ничтожного ни живого, ни мёртвого.… Хотелось встать на колена артрозные, каяться, пред отцом, нет, всё же сыном, просветлённым духом, хоть ни в одном глазу, ни сном ни ухом, Валаамом пред ослицею, уста отверзшей.
Когда проповедь достигла крещендо, слёзы катарсиса выступили у проповедующего слово Его… День разорвался полотнищем на двое, от верху до низу, отделив скверну, что было до, и что грядёт, благое! Полуторачасовая проповедь пролетела мгновением. Так бы и слушал, не прерываясь, волшебство речей вдохновенных.
Как Лев Николаич поражался проявлениям барыньки, так и я вопрошаю: самумом палестинским принесло божественный глагол в исконно языческую землю? – «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит – не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа».
Неужели реинкарнация? Ведь был пращур его благочинным протоиреем, – неисповедимы пути Господни. Слушающий да услышит, обращённое к нему и обращающее слово… Услышал я жестокосердый ругатель и подал страждущему. Исполненный достоинства, небрежно положив в карман взяток, оставил взамен тираду на английском, в котором угадывался оксфордский акцент, приобретённый на месте указанном в самом прилагательном, и благодаря дефекту речи, проявлявшимся в шибболете – иудейском тесте-пароле – третья литера с конца «л» давалась артикуляционному аппарату с небольшим напряжением, что усиливало аутентичный эффект, – смысл был уже не важен.
П. С. Но чудо, когда одно – не чудо. Магия началась за некоторым временем до. Дервиш мой принёс с собой какое-то пойло, стоимостью, похоже, не ниже полутора тысяч. За что православный в «порше кайене» решил вознаградить не вполне трезвого мужчину столь щедро, неужели, и его, магия слова писания заставила проявить широту души, в ему понятных проявлениях? Так и вижу, выходит сомнамбула, держа в руце сосуд вожделенный, Грааль темпорально ограниченного действия, и с мольбою, богато уснащённой феней, вручает – не обидь отказом грешника великого, – век Божьей воли не видать, теперь которую узрел…