Изнанка экрана

Марягин Леонид

Ленька уныло жевал холодную котлету, не обращая внимания ни на хрипы станционной дикторши, ни на шум ранней компании, делившей деньги на грязном столе.

Но его «публичное одиночество» прервала Руфка Ляляка; появившись за спиной у другого стола, она расставила еду, а заметив парня, собрала свои тарелки и пересела за Ленькин стол.

— Я думала, ты целка, а ты, оказывается, с малолеткой из тринадцатой казармы ходишь.

— По радио передавали? — Он вяло вступил в разговор.

— Сказали.

— Узнавала?

— Узнавала, — с вызовом произнесла Руфка. —

Значит, ходишь?

— Ну, хожу...

— Когда она надоест — приходи ко мне! Она не умеет то, что я умею.

Ленька продолжал жевать.

— Что, перетрухал после вчерашнего? Ништяк, Костя на правиле справедливый. — Руфка успокаивающе потрепала его по затылку, отчего он еще больше сжался.

Буфетчица, сидя спиной к стеклянной витрине буфета, энергично двигала костяшками счетов, а когда обернулась, сразу признала Леньку и потом, не скрывая своего интереса, наблюдала за ним.

И если бы парень огляделся, он узнал бы в буфетчице мать Риты.

— Ты не бойся меня! — снисходительно улыбнулась Руфка парню. — Раз попробуешь — потом сам не отстанешь.

— Что ты ко мне привязалась? — Ленька скорее просил ее уйти, чем спрашивал.

Но Руфка пригнулась к его лицу, нахально заглянула в глаза и заявила:

— А такого интеллигентика у меня еще не было!

Георгий Матвеевич Звонилкин расхаживал вдоль полупустых рядов класса, где шло занятие литературного кружка, и вещал:

— Вы должны знать, что классик марксизма говорит: история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз — как фарс.

Ребята слушали с постными лицами.

— Мы видели, какой всенародной трагедией была кончина товарища Сталина, теперь мы видим, каким фарсом у нас в школе обернулся арест врага народа Берии. Вы были свидетелями истории с его портретом, в которой участвовал наш кружковец. И я предлагаю...

Ленька заглянул в дверь класса, где шло занятие кружка.

Ребята, увидев его, засмеялись.

Он не понял причины смеха и, оглядев себя, на всякий случай пригладил волосы.

— Заходи, Леня, заходи, — позвал Звонилкин, — как раз ты-то нам и нужен.

Леня прошел к задней парте и сел.

— Я предлагаю, — продолжал Звонилкин, — каждому написать юмористический рассказ «Портрет Берии сгорел». И обнаружить свою точку зрения.

— А я напишу рассказ «Берия сгорел», — сказал Харламов, и ребят это развеселило.

— Не советую, — предостерег руководитель, — на это у вас нет материала.

— Не нашего ума дело? Так? — не унимался Харламов.

— Так, — раздраженно согласился Звонилкин. — Писатель может хорошо написать только о том, что видел и знает.

— Но про амнистию уголовников, которых выпустил Берия, мы здесь, на сто первом километре, знаем очень хорошо, — вдруг включилась в разговор девушка-очкарик.

— Хорошо, но не все! — подхватил Витек.

— Верно, Харламов, не все, — учитель оценил поддержку. — Поэтому...

Но Харламов и не собирался поддерживать Звонилкина. Его занимало другое:

— А вы объясните, Георгий Матвеевич, почему уголовники не имеют

права раздевать и воровать в Москве, а за сто километров от столицы мира — пожалуйста? Прописывайтесь, грабьте! Здесь можно, здесь уже сто первый километр!

Ленька, не поворачиваясь, повел глазами в сторону приятеля: неужели сейчас он расскажет о костюме?

Звонилкин остановил Витькины рассуждения:

— Не нужно обобщать. У тебя нет для этого данных.

— Есть, — не унимался Харламов.

— Я сказал — нет, — напрягшись и с раздражением пресек его руководитель и улыбчиво продолжил: — Вернемся к юмору. Я особенно рассчитываю на юмористический рассказ Лени как участника поджога портрета.

— У меня сейчас с юмором плохо, — сказал Ленька и хлюпнул носом.

Борька Куликов стоял на крыше сарая у голубиного лотка с сеткой и смотрел в небо через бинокль. За пазухой, под рубашкой, у него топорщились и покурлыкивали чиграши.

— Кулик! — позвал Ленька снизу.

Кулик опустил бинокль, увидел Леньку и присел на корточки.

— Щас!

Он мигом спрыгнул с крыши, очутился внизу рядом с Ленькой и сообщил:

— К Косте сегодня утром эти двое приходили, которые на тебя прут: Котыша и второй. Похоже, за пазухой у Котыши что-то было. Зашли к нему в сарай и тут же вышли.

— Уже пустые? — уточнил Ленька.

— Вроде того. У Котыши рубашка была выпущена.

Сообщение не предвещало ничего хорошего.

— А где сейчас Костя?

— У себя в сарае.

Ленька шагнул в сторону Костиной «берлоги», но Кулик остановил:

— Не ходи сейчас — он там с Руфкой.

Ленька понимающе кивнул и ушел.

Борька, прищурясь, поглядел в яркое небо, приложил к глазам бинокль и, выхватив затем из-за пазухи чиграша, кинул вверх.

Чиграш пошел кругами.

Костина компания разместилась на опушке леса. Сквозь стволы сосен просматривался неопрятный цементный забор завода-холодильника. Сам Костя сидел под сосной на травке, по-турецки поджав ноги, перед газетой, на которой круг ливерной колбасы, лук, хлеб, стаканы и две бутылки «белой головки» образовали заметную горку. Рядом с ним в такой же позитуре выкладывал из авоськи банку с огурцами Булка. Третий — широкоскулый — стоял на коленях перед патефоном и накручивал ручку. Патефон издавал членораздельные звуки.

Костя жестом приказал Леньке сесть рядом.

— Выпьешь?

Ленька отказался.

— За тех, кто там, — поднял граненый стакан Костя.

Выпили. Зажевали луком.

Море шумит,Звезда за кормой.Чайка летитРядом со мной... —

вещал с пластинки Утесов.

Широкоскулый налил еще и предложил:

— За тех, кого нет.

Булка протянул стакан, чтобы чокнуться. Широкоскулый остановил:

— За покойников не чокаются.

— Чокаются, — возразил Костя. — Если мы о них помним — они здесь.