Изнанка экрана

Марягин Леонид

С Костей не спорили — чокнулись и выпили.

Костя протянул Леньке кус ливерной колбасы, и тот не посмел отказаться, — давясь, ел.

Мальчик в походУшел с кораблем.Завтра придетЛихим моряком, —шипела пластинка.

Широкоскулый поднял голову, за его взглядом повернулись все.

На опушку вышли и остановились в двух шагах от компании Котыша с перебинтованной головой

и его постоянный кореш Сидор.

— Ну, рассказывай, — скомандовал Костя, не предложив пришедшим сесть.

Широкоскулый снял патефонную головку с пластинки.

— Мы сработали сельмаг на семнадцатом торфоучастке. Ночью заныкали, что взяли, здесь, рядом, у старицы… — Котыша мотнул забинтованной головой в сторону, показывая, где они прятали ворованное. — А утром приходим — ничего нет. Пусто.

— Значит, у вас увели под утро? — уточнил Костя блекло, без выражения.

— Значит, — согласился Котыша.

— Ага, — поддакнул Сидор.

— Он говорил, — Котыша показал заскорузлым пальцем на Леньку, — что у него деньги бывают в воскресенье, а во вторник не бывают... А вчера был вторник, и он был при фанере.

— Все?

— Все.

— Теперь ты растолкуй, — предложил Костя, не глядя на парня.

— В субботу «красилка» выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, — с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. — Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...

— А ты где был под утро? — Костя повернул голову к Леньке.

— Дома. Спал.

— Мамка с папкой видели? — усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. — Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! — Это прозвучало уже угрожающе.

Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.

— Могут подтвердить, — вспомнил Ленька, — и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая — Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...

Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.

— Ты его сукой назвал? — Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.

— Назвал, — сухими губами пролепетал Котыша. — А что такого! — Он вдруг вскинулся и тут же заглох.

— Пори, — коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол — острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.

Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.

— Я не могу, — наконец выдавил Ленька.

Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.

— Снимай тапочки, — приказал тот.

Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.

— Целуйте... Ноги ему целуйте, — первый раз повысил голос Костя и встал.

Котыша и Сидор опустились на

колени к потным Ленькиным ногам.

Костя стал позади них.

Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.

Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь

— Ну хватит! — Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. — Линяйте, и чтобы я вас не видел!

Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.

— Выпей!

Ленька выдул стакан и тут же опьянел.

— Я пойду? — попросил он.

— Иди, — согласился Костя.

— Ты нам машину покажи, которой их напугал, — добавил Булка.

Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.

В спину ему зазвучал голос Лещенко:

На Кавказе есть гора

Самая большая,

А под ней течет Кура,

Мутная такая.

— Лень! — остановил его оклик Кости. — Тапочки забыл!

Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.

Если на гору залезтьИ с нее кидаться,Очень много шансов естьС жизнию расстаться, —

вещал теперь Лещенко.

Отец метался по комнате — шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, — он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.

— Ты должен уехать из этого проклятого города! — почти кричал отец Леньке, сидящему на «лобном месте» — у стола.

— Папа, почему «проклятого»?

Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.

— Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения — Москва, год рождения — 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?

— Мама говорила — вам в Москве негде было жить.

Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.

— Да, нам стало, — отец налег на слово «стало», — негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я — негр, я — литературный негр!

— При чем же здесь город? — возразил Ленька.

Отец сник и, остывая, согласился:

— Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем — для меня. А для тебя — кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.

Теперь вскинулся сын:

— Это почему?

— А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.

— Но у меня здесь... друзья, — не соглашался Ленька.

— Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.