Изнанка судьбы
Шрифт:
Это не могло быть.
Но было.
Адаль резким движением натянула лук — еще мгновение, и хищная стрела сорвется вниз, навстречу невозможному мороку из прошлого. Стрелы Адаль не знают промаха, и эта пронзит спину, войдет в сердце…
— Нет! — он в последний момент успел толкнуть ее под локоть. Лук дернулся, стрела ушла вверх по высокой дуге и воткнулась в землю всего в десятке шагов от них.
— Ты что творишь?! Совсем сдурел?!
— Прости! Подожди! Не надо, не стреляй! —
— У дознавателя нет иной семьи, кроме Храма, — отчеканила Адаль одно из положений кодекса.
— Знаю. Но давай сначала разберемся…
— Если твоя правая рука соблазняет тебя, отруби руку.
— Да погоди ты! Адаль, пожалуйста, не надо, — лихорадочно шептал он, наблюдая, как ее глаза затягивает знакомая пленка безумия, как застывает лицо в неподвижной и одержимой гримасе.
Когда-то эта одержимая ненависть к Хаосу казалась Джованни даже привлекательной.
Он все же вырвал, выломал лук из сжатых пальцев. Отшвырнул оружие в сторону, схватил напарницу за плечи, потряс, влепил пощечину. От души влепил, в полную силу.
— Адаль! Слушай! Я знаю Франческу, она не могла на такое согласиться по доброй воле. — Он повторял это снова и снова — громким шепотом, кричать так близко от культистов было опасно. — Пожалуйста! Ради меня! Дай ей шанс.
Почти сработало. Почти. На лице Гончей храма мелькнула тень сомнения, почти ушла гримаса одержимости, уступив место живому человеческому лицу. Но в тот момент, как назло, порыв ветра донес обрывки гимна и ненавистный с детства запах.
— Твоя рука соблазняет тебя, мой брат. Я отрублю ее.
То, что было дальше, Джованни запомнил урывками. Удары. Боль. Сияющие восторгом и яростью боя синие глаза.
…Он не хотел делать больно своей Адаль. Поначалу пытался лишь блокировать и сдерживать удары, надеялся поймать ее в захват или оглушить. Все изменилось, когда она достала кинжал…
…Время растянулось. Стало липким и тягучим, как смола. Ушли мысли, ушли страсти. Мир сузился до блестящего на солнце лезвия. Оно порхало в воздухе серебристой рыбкой, прекрасной и смертоносной. И нужно было отступать, уворачиваться и снова отступать…
Казалось, прошло несколько часов игры в салки со смертью, когда Адаль чуть замешкалась, когда сделала первую ошибку. И он ухватил напарницу за запястье, вывернул, принуждая бросить кинжал, а она пнула его в колено.
Он не знал, что все так закончится, когда дернул ее на себя, когда они покатились, сцепившись, по склону вниз. Судьба занесла свой меч, а Джованни — глупец — еще думал, что все можно исправить. Только сперва надо остановить Адаль и объяснить ей…
Мертвецам бесполезно объяснять. У мертвецов бесполезно просить прощения.
Адаль
— Джанни? — шевельнулись губы. И замерли.
Он сразу понял, что случилось, но не смог поверить. Тряс, звал ее прерывающимся от слез шепотом, осматривал рану, чувствуя, как по лицу течет и течет вода. Адаль молчала.
Потом он сидел, баюкая ее на руках, как ребенка. Пока из-за холма не донеслись крики ужаса. Тогда Джованни встал и пошел им навстречу.
Умирать, как он тогда думал.
Франческа
Тишина. Безмолвие пожарища. Смрад поля боя, усеянного трупами. Они не отзываются во мне ничем.
Пустота. Пустота вовне, пустота внутри, холодное безмолвие заснеженной пустыни. Ни мыслей, ни эмоций, ничего, кроме молчания. Руки все так же сжимают рукоять, пальцы свело до боли. Кровь застывает, стягивая кожу пленкой. Тщетно я пытаюсь разжать хватку — кажется, что кинжал врос в плоть.
Только что по площадке плясал черный свистящий ветер в просветах лиловых искр и молний. Вминал, уродовал тела культистов. Облизывал пространство рядом, всякий раз проходя в волоске от меня. Я кожей чувствовала его убийственное дыхание и знала каким-то неведомым, но безошибочным, пришедшим извне знанием: его прикосновения — не смерть, но участь стократ более зловещая. Земля, камень и, кажется, сама реальность плавились от прикосновений смерча, превращаясь в нечто невообразимое.
Это было ужасно. Отвратительно, жутко, чудовищно.
Но я не боялась. Не осталось сил бояться, желать или даже думать.
Все было… слишком. Больше, чем способен вместить человек.
Когда ветер ушел — шагнул за пределы менгиров, отправился гулять по долине, бросив пожеванные, искореженные останки бытия, — остались только я и молчание.
Мой взгляд падает на девочку рядом. Она без сознания, но выглядит невредимой.
И такой беспомощной.
Мысль о ней враз придает силы. Я вспоминаю про кинжал.
Кинжал — это свобода.
Расцепить пальцы удается не с первого раза. Зажав рукоять коленями, я перепиливаю путы на руках, разрезаю ремни на ногах и ползу к ребенку на четвереньках — вставать нет сил.
Ее лицо белее листа бумаги, и она дышит нервно и часто, но жива — хвала богам, жива. И невредима.
Я кладу ее голову себе на колени, обнимаю малышку за худенькие плечи и шепчу успокаивающую ласковую бессмыслицу. Не для нее — она без сознания и не может слышать. Но звук собственного дрожащего голоса успокаивает.