Изнанка судьбы
Шрифт:
Мне не унести ее отсюда в одиночку.
— Проснись, — в отчаянии прошу я прерывающимся от слез голосом. — Пожалуйста, маленькая! Мне не справиться одной.
Был бы здесь Элвин…
Эта мысль отзывается привычным приступом тоски. Потому что Элвина нет. Уже десять лет, как его нет рядом. Я сама прогнала его и десять лет не знаю, где он, что с ним и вернется ли.
Словно услышав мои мысли, ребенок распахивает глаза. Из глазниц на меня смотрит лиловый сумрак.
— Твой лорд сам вписал себя кровью в книгу Судеб, — пусть губы девочки почти не шевелятся,
— О чем ты, милая… — я осекаюсь, понимая, как нелепо звучат мои слова в адрес этой… этого…
Лиловая тьма в ее глазах смотрит всезнающе и равнодушно, и меня пронзает странное ощущение, что существо в моих объятиях только притворяется человеческим ребенком. Сила, которая говорит ее устами, не кажется злой, только безгранично чуждой своим пугающим могуществом.
— Ушедшего в безвременье не нагнать, но Страж предназначен мне, в моих силах позвать его. Он сможет найти дорогу сквозь любые туманы и всегда будет возвращаться, — продолжает она. — В уплату ты дашь клятву молчания и никому никогда не расскажешь о том, что видела в этот день.
Этот разговор — безумие. Все вокруг — безумие, тяжкий сон, бред, порождение больного разума.
— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что нет сил спорить. Покорно повторяю за ней слова клятвы. И добавляю, робко: — Ты знаешь, как нам выбраться отсюда?
— Дождись брата, — ее глаза закрываются, и на руках моих снова лежит невинное дитя. Тяжко дышит, ворочается, как ребенок, которому снится дурной сон. Грязные потеки от слез на конопатых щечках, обиженно надутые губы.
Я сижу над ней и стерегу ее покой.
Когда на холм поднимается Джованни, я не удивляюсь. Я не удивляюсь больше ничему. Встреча после десятилетней разлуки буднична, словно мы расстались час назад.
Магия ошейника защитила меня от неумолимого времени. Меня, но не брата. Он стал мужчиной — невысоким, крепким, полным опасной силы.
Я жду расспросов, презрения, обвинений во лжи и в пособничестве культистам, но Джованни верит моему рассказу сразу, избавляя от необходимости кричать и доказывать.
— Инферно потухло, — голос брата звучит глухо, а лицо бледно. Не будь я так измучена, я бы засыпала его сотней вопросов, выясняя, что с ним случилось и как он здесь оказался. — Надо уходить, Фран.
Он наклоняется и бережно берет девочку на руки. Та доверчиво кладет рыжую головку на плечо и всхлипывает. По губам брата плывет нежная улыбка, которая удивительно его красит.
— Культисты сделали с ней что-то, — пытаюсь я предупредить его вопреки данной клятве. — Она… странная, Джанни. Не в себе. И я боюсь, что они могут попытаться снова…
И почти отшатываюсь — такая ясная, яростная сила вспыхивает в его глазах.
— Пусть попробуют, — его слова звучат не как угроза, но как клятва.
Джованни
Когда-то
Гадалка денег в руки не взяла. Кивнула небрежно на разложенный цветастый платок — туда сыпь. И разложила засаленные, с обкусанными углами карты.
До сих пор Джованни помнил ее руки цвета темной глины, с кривыми желтыми ногтями, порхающие над выцветшими прямоугольниками. В шатре было душно, свечи воняли прогорклым жиром. В их дрожащем свете казалось, что фигурки на картах двигаются. Лилось вино из кубков, танцевали девы, умирал пронзенный десятком мечей рыцарь, чуть раскачивался подвешенный за ногу юноша, разили молнии в небесах, и летели вниз с башни тела обреченных воинов.
Гадалка нагадала странное. Не счастье-удачу и не беды-горести, от которых она одна только и может спасти — ай, позолоти ручку, яхонтовый, расскажу как. Нет. Женщина долго вглядывалась в картинки, щурила чуть раскосые глаза, а потом пообещала Джованни четыре жизни и четыре смерти.
Сейчас Джованни озолотил бы гадалку. Тогда он почувствовал себя обманутым.
Бастард. Наследник герцогства. Беглец, ставший дознавателем Храма.
Три жизни. И три смерти.
Дознаватель погиб в холмах Роузхиллс вместе с Адаль. Вместо него появился патер Джованни Вимано. Тот самый, который нашел в роще потерявшую сознание дочь графа и принес ее домой.
Войти в доверие к няньке, а потом и к Ванессе оказалось несложным. Строго говоря, он и не был самозванцем. Любой дознаватель — элитный воин в божественном войске.
Графство Сэнтшим — мирное местечко. Арендаторы, лесорубы, вилланы, вольные йомены. Джованни научился жить бедами и заботами этих людей. Принимал исповеди, проводил службы в храме — благо подготовка дознавателя включала доскональное знание молитв и обрядов. Выступал судьей в несложных бытовых спорах, мирил супругов, был благодарным и сочувствующим слушателем излияний графини.
Все ради Элисон.
Была надежда, что со временем действие обряда ослабнет, а то и вовсе сойдет на нет.
Не ослабло. Что бы ни сделали культисты тогда с девочкой, оно продолжало жить в Элисон. Джованни знал, чувствовал темную ауру, словно плащом укрывавшую малышку. Иногда ему снились кошмары — уродливая, бесформенная тень прорастала сквозь тело ребенка, выпрастывая на все стороны света гигантские черные щупальца, чтобы охватить мир. Он просыпался в холодном поту и долго лежал, слушая, как шумит за окном унылый альбский дождь или поет метель.
Насколько проще все было бы, будь девочка злой, избалованной или жестокой. Но Элисон была добра, бесхитростна и очень наивна. Какое бы зло с ней ни сотворили культисты, они не смогли сделать главного — отравить ее душу.