Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения
Шрифт:
Наблюдения Ледъярда следовали за его продвижением через просторы Европы и Азии, домыслы же уносились в Африку. «Меднокожие» татары не были, конечно, неграми, но, приняв во внимание не просто цвет кожи, а еще и «форму и черты лица», он обнаружил связь между ними: «Я заметил, что это не европейское лицо… а скорее африканское». Он продолжал это сравнение, описывая черту за чертой — носы и ноздри, губы и рты, глаза и скулы. Все татары для Ледъярда выглядели одинаково, хотя на самом деле он сталкивался в Сибири с представителями разных народов, и не все они считали себя татарами. «Я не знаю другой нации, — замечал он, — другого народа на земле, кроме китайцев, негров и евреев, обладающего таким однообразием черт, как азиатские татары». Возможно, полагал он, причина этого однообразия отчасти в том, что «они всегда были дикарями, отвергавшими цивилизацию, и поэтому до самых недавних пор не смешивались с другими нациями, да и сейчас смешиваются очень редко». Да и вообще, «они больше жили среди зверей в лесах, чем среди людей»; а это, конечно, казалось значимым для того, кто верил, что расовые различия определяются воздействием окружающей среды. Тем не менее он допускал, что его научные знания ограничены: «Я не знаю, насколько постоянная жизнь среди зверей может изменить черты лица у данного народа». Это был передний край так называемой науки, и Ледъярд слышал об одном английском анатоме, который изучал «голову нефа», чтобы выяснить, похожа ли она на голову обезьяны: «Если бы я мог, я послал бы ему
891
Ibid. P. 178–180, 193.
Философы Просвещения и до этого размышляли о расовой принадлежности татар. Обсуждая в 1749 году в своей «Естественной истории» «разнообразие в человеческом роде», Луи Бюффон счел татар исключением среди белой расы: «В черной расе, как и в белой, множество вариаций; подобно белым, черные имеют своих татар и своих черкесов». В 1754 году Дэвид Юм предварил свое эссе 1748 года «Национальные характеры» замечанием о расах, где татары тоже выделялись в особую категорию. По его словам, он «склонен подозревать», что черные «от природы ниже белых». Он полагал, что «никогда не было цивилизованной нации какого-либо цвета, кроме белого» и что даже «самые грубые и дикие из белых, как древние ГЕРМАНЦЫ или современные ТАТАРЫ, все же имеют что-то примечательное» [892] . Татар чаще отождествляли с древними скифами, чем с германцами, но в середине века ученые, по крайней мере, сходились на том, что они белые. С этим согласны и Бюффон и Юм, хотя оба считали татар исключением. Принадлежность татар к белой расе была важна не только потому, что их связывала с Европой нисходящая евразийская равнина Гердера, но и потому, что некоторые татары действительно жили в Европе, в Крыму или на Волге, то есть в Восточной Европе. Однако Ледъярд, со своей американской точки зрения, был готов усомниться в принадлежности татар к белой расе. Он соглашался с Юмом, что все цивилизованные народы — белые, но не находил в татарах ничего «примечательного», кроме разве что ушей; он добавил, что «не существует белых дикарей». Для разрешения этой проблемы Ледъярд выдвинул смелую гипотезу, основанную на своем американском опыте.
892
Duchet Mich`ele.Anthropologie et Histori'e au si`ecle des lumi`eres: Buffon, Voltaire, Rousseau, Helv'etius, Diderot. Paris: Francois Maspero, 1971. P. 258; Marshall P.J. and Glyndwr Williams.The Great Map of Mankind: British Perception of the World in the Age of Enlightenment. London: J.M. Dent, 1982. P. 246; Hume David.Of National Characters // Essays: Moral, Political, and Literary: By David Hume. Vol. I. Ed. Т.Н. Green, Т.Н. Grose. London, 1982; rpt. Scientia Verlag Aalen, 1964. P. 252.
Летом 1787 года он писал из Сибири в Париж Томасу Джефферсону, с волнением делясь с ним необычайным открытием:
Не увидевшись с Вами, — а может быть, даже и тогда, — я не смогу передать Вам, до чего татары похожи на аборигенов Америки. Это один и тот же народ, очень древний и самый многочисленный из всех существующих, и если бы не маленькое море между ними, их бы по-прежнему знали под одним именем.Одеяния цивилизации столь же мало идут им, как и нашим американским татарам. Они долго были татарами и еще нескоро изменятся [893] .
893
Ledyard.P. 127.
Татары — это просто американские индейцы, индейцы — американские татары, одинаково чуждые цивилизации, и Ледъярд, общавшийся и с теми, и с другими, как раз и мог обнаружить их тождественность. Уже в первую встречу с татарами в Казани он определил, что их украшения — «всего лишь разновидность вампума». На озере Байкал он обнаружил, что «их шатры, или вигвамы, покрыты берестой или кожами, как и настоящие американские вигвамы». Различия сводились лишь к названиям: « юрта, или хижина, как мы обычно их называем, или вигвам, как его обычно называют американские татары». Он видел татуировки, напомнившие ему «племя могикан в Америке», и слышал о похожих отметках среди «молдавских крестьян». Он размышлял над обычаем скальпирования у древних скифов и у современных американских индейцев, вспоминая даже гавайцев, то есть «индейцев Оаху», которые «принесли часть головы капитана Кука, но отрезали у него все волосы». Он считал «примечательным, что и азиатские, и американские татары очень целомудренно, или суеверно, относятся к женщинам в пору месячных недомоганий» [894] . Все эти этнографические данные подтверждали его расовую гипотезу, выводимую из их кажущегося внешнего сходства. И американские, и азиатские татары подразделяются на племена, «но природа поставила преграду этому и любому другому разделению, отметив их, где бы они ни находились, неоспоримым признаком татар. На Новой Земле, среди монгольских племен Гренландии, на берегу Миссисипи они везде одинаковы». Кроме того, они одинаково чужды цивилизации, и Ледъярд риторически спрашивает, могут ли татары сделать часы или телескоп. «В Соединенных Штатах Америки, как и в России, — пишет он, — мы очень старались научить наших татар думать и поступать как мы, но что толку?» [895] Еще в Дартмуте он, должно быть, задумывался об обращении индейцев в христианство, но теперь, объехав весь мир, считал, что прежде всего их надо обратить в цивилизацию.
894
Ibid. P. 144, 164, 177, 182, 194–195.
895
Ibid. P. 145, 180.
Фортис обнаружил, что в Далмации носят бусы и монеты в волосах на «татарский или американский манер». Даже Гиббон не чуждался параллелей между Америкой и Восточной Европой, когда писал о венгерских шатрах, татарских луках, русских беличьих шкурках и казачьих каноэ. Однако лишь Ледьярд мог делать выводы на основании своих личных наблюдений. Более того, дабы подтвердить свою этнографическую гипотезу о тождественности татар и индейцев, он собирался пересечь Сибирь до самой Камчатки и продолжить исследования на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Однако за двести миль от океана его неожиданно арестовали по приказу царицы, под конвоем отправили на запад через всю Российскую империю и без особых церемоний бросили в Польше. Екатерина вернулась из
896
Ibid. P. 257.
Его этнографические исследования казались особенно странными в сравнении с безобидным путешествием по Сибири англичанина Джона Паркинсона пять лет спустя; вполне возможно, что именно эта странность навлекла на Ледъярда подозрения в Санкт-Петербурге. Паркинсон был священником и сопровождал молодого джентльмена по фамилии Бутл, который не мог поехать во Францию из-за якобинского террора и отправился в необычное «северное турне». Хотя путешествие это и назвали «северным», Паркинсон в путевом дневнике отмечает различия между Россией и «западной Европой». Он восхищается «пестрой толпой» при петербургском дворе, «смешением казаков, киргизов и татар». Особенно его развлекали казачьи и русские танцы, в которых ему чудился «привкус… дикого и варварского». Затем Паркинсон покинул столицу и отправился посмотреть империю, вполне традиционно отмечая «жалкое состояние дорог». Ссылаясь на Кокса, он отметил, что на Волге пересек границу между Европой и Азией. Проехав Урал, он оказался в Сибири и добрался до самого Тобольска. Там он видел сибирские пляски на празднике по случаю дня рождения Екатерины [897] . Вернувшись на Волгу, Паркинсон повстречал Палласа; встретил он и калмыков, заметив, что «ни разу в жизни не видел таких умиротворенных, человеколюбивых, довольных лиц, как у этих добрых людей». Такие слова очень далеки от расовой физиогномики Ледъярда. Паркинсона заинтересовали гусиные бои, «русский национальный вид спорта»; национальные костюмы Поволжья показались ему «очень живописными и приятными», а позже его «потешили» черкесы, исполнявшие «великое множество своих народных танцев» [898] . Подобно другим путешественникам, Паркинсон оценил живописность Восточной Европы; его отношение, обостренное, возможно, современной восприимчивостью ко всему фольклорному, только подчеркивало радикальность и необычность антропологических построений Ледъярда.
897
Parkinson John.A Tour of Russia and the Crimea 1791–1794. Ed. William Colier. London: Frank Cass, 1971. P. 56, 63, 66, 98, 109, 118, 138.
898
Ibid. P. 148, 151, 153, 188.
До своего ареста, все еще надеясь отправиться из Сибири в Америку, Ледъярд знал, что рано или поздно поедет в Африку, чтобы завершить свои расовые исследования. В Якутске он думал о конце своих путешествий с каким-то недобрым предчувствием: «Исследовав Африку (надеюсь, не ранее), я лягу в землю, заняв малую толику того самого земного шара, который я изучал». Его преждевременное возвращение из Сибири в Европу, да еще арестантом, на время нарушило североамериканские планы, вновь обратив его помыслы к Африке. 4 июля 1788 года он послал записку Джефферсону в Париж:
Г-н Ледъярд свидетельствует свое почтение г-ну Джефферсону. Когда он почти достиг Тихого океана, российская императрица арестовала его и выслала из своих владений. Сейчас он на пути в Африку, где намеревается посмотреть, что можно сделать с этим континентом [899] .
Джефферсон написал в марте 1789 года в американское посольство в Испании:
Последние известия о Ледъярде (еще одном нашем отважном соотечественнике) я получил из Каира. Он тогда отправлялся в неизвестные области Африки, возможно, чтобы не вернуться. Если он вернется, он обещал мне поехать в Америку и от Кентукки пробраться до ее самой западной окраины [900] .
899
Ibid. P. 167, 252–253.
900
Ibid. P. 257.
Ледъярду, однако, не суждено было исследовать Америку и даже Африку; его путь закончился в Каире. Он скончался там в тридцать восемь лет при таких обстоятельствах, что поневоле сочтешь его не только «странным гением», но и неуравновешенным человеком. Из Каира сообщения о его смерти достигли Англии, и Томас Пейн переправил их в Париж Томасу Джефферсону. Ледъярд собирался выехать из Каира, но погода мешала его отъезду, и «г-н Ледъярд оскорбился задержкой и в такой ярости обрушился на проводников, что с его организмом что-то случилось». У него лопнул кровеносный сосуд, и он умер в считанные дни [901] . Уже возвращаясь под арестом из Сибири, он обращал свои исследовательские мечты к злосчастной африканской экспедиции; однако, прежде чем отправиться в Африку, он был вывезен из Сибири в Европу и затем уже сам перебрался из Восточной Европы в Западную.
901
Ibid. P. 30–31.
С нетерпением ожидая конца своей «несчастной поездки», безвинно арестованный Ледъярд сначала ликовал, оставив Россию позади и въехав в Польшу свободным путешественником. «О, свобода, свобода! Как милы твои объятия!» — восклицал он. «Встретив тебя в Польше, я благословляю эту страну и считаю, что благословлять ее должна всякая добрая душа». Энтузиазм его с самого начала ограничивала ироническая снисходительность, и добросердечие его почти немедленно пошло на убыль, когда он снял квартиру у еврея, в «большом грязном доме, где много мусора, шума и детей». Он обнаружил для себя целую область на польско-русской границе, «населенную только евреями, которые очень надоедливы». Однако не многочисленность евреев, а, скорее, бедность крестьян побудила Ледъярда пересмотреть свои благословения Польше. «Досада на российскую императрицу» сделала его «сторонником польского короля», как только он въехал в его владения, но через три дня он хотел лишь «поскорее выбраться из страны». Его ужасало зрелище «не просто самых бедных крестьян, но самых бедных людей», которых он когда-либо видел. Они были самые «исковерканные, хилые, увечные, болезненные, недокормленные, оборванные и неказистые». Со своей страстью к точным измерениям он Подсчитал, что у тех, кого он видел, «средний рост — 5 футов и 2, 4 или 5 дюймов, все они плоскостопые, с вывернутыми коленями» [902] . Угнетение крестьян, которых воспринимали как рабов, было для путешественников XVIII века одним из отличительных признаков Восточной Европы, но Ледъярд переводил эту проблему на язык физиологической антропологии, и жалость его явно смешивалась с отвращением.
902
Ibid. P. 201–205.