Изобретение театра

Розовский Марк Григорьевич

Вот почему Пушкина не надо осовременивать. Это он нас осовременивает, когда мы играем его «Пир во время чумы», ибо существование старого, обогащенного, к тому же, другими стихами, классического произведения в НОВОМ контексте времени и культуры как раз и делает его бессмертным. То есть написанным не вчера, не когда-то, а сотворенным актерским братством здесь и сейчас, сейчас и здесь…

Лауреат Нобелевской премии Альбер Камю

«Праведники»

Пьеса в 2-х частях

Режиссер-постановщик – Марк Розовский

Премьера – март 2003 г.

Психология террора

Террор не так прост. Его осуществляют люди, имеющие и маму с отцом, и «идею» – пусть ошибочную, но свидетельствующую, что внутри этих людей клокочет безумная страсть,

и бурлит какая-никакая, а духовная жизнь, точнее, подобие духовной жизни.

Кто же эти люди, называемые «террористами»? легче всего назвать их «зверями», «нелюдями» и отвернуться в сторону от них…

Но, может быть, гораздо полезнее и плодотворнее заглянуть им в лицо, распознать их поближе, так сказать, на крупном плане…

До Камю это делал Достоевский, которому Камю, несомненно, творчески подражает.

Автор замечательного эссе «Человек бунтующий» был после войны увлечен проблематикой «права на насилие», вступил в принципиальную полемику со своим коллегой – тоже основоположником экзистенциализма и тоже писателем – Сартром, который, кстати, чуть позже, в шестидесятые годы, пришел к философской левизне до такой степени, что его можно было посчитать «маоцзедунистом»… Человечеству дорого обошлись эти завихрения мировых интеллектуалов. Достаточно вспомнить выпускника Сорбонны Пол Пота, утопившего в крови миллионы людей своего народа – слово «Кампучия» сделалось нарицательным как обозначение величайшего злодейства под флагом войны «за справедливость» и других прокоммунистических лозунгов и догм.

Вот почему нам следует попытаться понять ПСИХОЛОГИЮ и ФИЛОСОФИЮ террора – в его истоках, на примере русской истории, благодаря перу мыслителя-француза, недаром получившего Нобелевскую премию за свои труды, призванные предупредить человечество о грозящей ему вполне реальной опасности. Это ведь и есть, в сущности, то, чем должно заниматься серьезное Искусство.

Два примечания.

Первое. Я объявил, что хочу поставить «Праведников» задолго ДО событий на Дубровке, так что отвергаю возможный упрек в конъюнктурности, злободневности темы, настаивая лишь на ее, к сожалению, актуальности.

И второе. Я осмелился добавить в название «кавычки», ибо принципиально считаю, что террорист праведником быть не может. Остается надеяться, что уважаемый месье Камю СЕГОДНЯ, когда дегуманизация стала запредельна, и кровь невинных людей продолжает литься, со мной согласился бы.

А теперь давайте смотреть спектакль… И пусть эпиграфом к нему станут строки Александра Блока.

Рожденные в года глухие Пути не помнят своего. Мы – дети страшных лет России — Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы! Безумья ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы — Кровавый отсвет в лицах есть. Есть немота – то гул набата Заставил заградить уста. В сердцах, восторженных когда-то, Есть роковая пустота, И пусть над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье, — Те, кто достойней, боже, боже, Да узрят царствие твое!

Сергей Третьяков. Хочу ребенка

Режиссер-постановщик – Роберт Лич (Великобритания)

Сценография и костюмы – Джеймс Мерифилд (Великобритания)

Премьера – февраль 1999 г.

Этюд о Третьякове

Драматургическое наследие Сергея Третьякова весьма обширно и заставляет нас о многом задуматься. Это был художник, всецело отдавший себя левому революционному искусству со всеми его издержками и перегибами, но и – пафосом строительства нового общества, гигантской верой и обращенностью в будущее. Привнесение политизма в мораль – дело рискованное во все времена, ведь представление о добре и зле, сложившееся в истории в культуре, обычно не нуждается в подправках и исправлениях в интересах «текущего момента». Нравственные ценности провозглашены навсегда. И все же… Когда рушится старый мир, когда «кто был ничем» становится «всем», хочешь не хочешь, а происходит всеобщая переинвентаризация грехов и добродетелей, в трагически озаренной борьбе классов до крайности, до преувеличения оказывается важной «позиция», «точка зрения».

Театр 20-х

годов, как известно, дал нашей культуре авторитет лидера во всемирном масштабе. Имена Маяковского и Мейерхольда, Эйзенштейна, Татлина, Лисицкого, Родченко, Третьякова связаны с феерическим извещением совершенно новой, доселе никогда не проявлявшейся в ТАКИХ формах поэтики. Этот феномен явился безусловным предвестием появления Брехта – величины планетарной на театральном небосклоне мира. Говоря словами Третьякова, все это «люди одного костра», герои своего времени, жертвы своего «текущего момента»…

Мой учитель Третьяков, огромный, приветливый, расстрелян по приговору суда народа. Как шпион. Его имя проклято. Его книги уничтожены. Разговоры о нем считаются подозрительными. Их обрывают. А что, если он невиновен? Сыны народа решили, что он виновен. Колхозы и принадлежащие рабочим заводы, Самые героические учреждения в мире Считают его врагом. Ни единый голос не поднялся в его защиту. А что, если он невиновен? У народа много врагов. Большие посты Занимают враги. В важнейших лабораториях Сидят враги. Они строят Каналы и плотины, необходимые целым материкам, И каналы Засоряются, а плотины Рушатся. Начальник строительства должен быть расстрелян. А что, если он невиновен?.. …Опасно говорить о тех врагах, которые засели в судах народа, Потому что суды следует уважать. Бессмысленно требовать бумаги, в которых черным по белому стояли бы доказательства виновности, Потому что таких бумаг не бывает. Преступник держит наготове доказательства своей невиновности. У невинного часто нет никаких доказательств. Но неужели в таком положении лучше всего молчать? А что, если он невиновен? Один может взорвать то, что построят 5000. Среди 50 осужденных может быть Один невинный. А что, если он невиновен? А что, если он невиновен? Как можно было его послать на смерть?

Эти стихи великого Брехта пролежали не будучи напечатанными в ящиках его архива десятки лет, но от этого вовсе не потеряли своей актуальности. Ибо всегда актуальной будет мощь антифашизма в его интернациональном выражении – нельзя без содрогания читать эти строки, в которых, может быть, все верно, кроме одного: никакого «суда народа» над Третьяковым не было, а было чудовищное насилие, убийство, безо всякого юридического основания. «Сыны народа» оказалась вне родства с народом, поскольку творили беззаконие. Вопрос-рефрен «А что, если он невиновен?» для Брехта чисто риторический, с лукавым атакующим тоном; ведь ответ Автору известен, более того, Автор убежден в «его невиновности».

Значит, установление справедливости есть боль и мука борений художника, который сам только что еле успел унести ноги от преследований своего «сына народа» по фамилии Гитлер. Что ж, опыт печальный, опыт политический в этом отношении у Брехта, конечно, к 37-му году уже был. Но как свята память Мастера о своем «Учителе», как глубоко переживаема его трагедия жизни вместе с драмой собственной…

Проходят еще десять лет, и Брехт предстает 30 октября перед комиссией Конгресса США по расследованию антиамериканской деятельности, «охота на ведьм» – это охота на Брехта и… Третьякова, которого уже и в живых-то нет, но этим новым «сынам народа», выступающим снова почему-то от имени правосудия, тоже нужны враги, «свои» враги…