Изумрудное оперение Гаруды
Шрифт:
Дорожная полиция Джакарты обладает еще одной удивительной способностью. Она исчезает всегда в те моменты, когда нужда в ней больше всего. Ежегодно столичный автопарк растет в среднем на 15 процентов. Улицы становятся все более тесными для него. Час пик в некоторых местах начинается с утра и продолжается до ночи. Многие перекрестки на долгое время превращаются в «автокучу малу», которая выводит из себя даже выдержанных индонезийцев.
Но ни разу я не видел, чтобы в ликвидации пробки автомашин принял участие полицейский. Зато неоднократно наблюдал, как за регулирование движением брался какой-нибудь подросток. Сигналы он подавал уверенно, с независимым видом, словно всю жизнь стоял на перекрестке с жезлом. И его беспрекословно
Даже самое поверхностное соприкосновение с обратной стороной столичной жизни побуждает многих гостей с Запада неприязненно относиться ко всем индонезийцам в целом. Не раз приходилось слышать, что они грязнули, бездельники, жулики! У некоторых негативизм проявлялся в форме нескрываемого презрения. Что, мол, с них взять, одно слово — азиаты! Такое отношение исходит из априорного, бездоказательного убеждения в превосходстве Запада над Востоком, высокомерного нежелания постичь суть вещей, в том числе и тот факт, что Джакарта — скопище, сонм людей, потерявших точку опоры. Они — оторвавшиеся от земли, деревни, привычной общины, выработанного веками кодекса поведения вчерашние крестьяне, которые в городе еще не пустили корни, не влились ни в один из устоявшихся классов или слоев, не приняли их моральных и нравственных устоев. Эти люди слились в огромную, аморфную, неорганизованную, подверженную стихийным настроениям, экстремизму массу со страшным ликом паупера, который отчаянно, всеми силами и способами борется за жизнь в жесточайшем водовороте капиталистического города.
Утверждения о том, что индонезийцы могут быть счастливы малым — застарелый, поддерживаемый или поверхностными наблюдателями, или сознательно миф. Разумеется, рядовой джакартец к определению минимального уровня своего материального благополучия подходит с гораздо более низкой меркой, нежели, скажем, обыватель Лондона или Парижа. Но восхищающая иностранцев улыбчивость, приветливость, уравновешенность простого люда Джакарты в нищенских условиях не должна вводить в заблуждение. Не следует идеализировать повторяемую каждым индонезийцем по нескольку раз на дню фразу: «Тидак ара!» — «Ничего, как-нибудь!» Это не формула индонезийского образа жизни. Ее сейчас произносят автоматически, по многовековой привычке, но она не отражает подлинного отношения к происходящему вокруг. В сегодняшней Джакарте от житейских невзгод не отмахнешься традиционной пословицей «Будет день, будет и рис». День-то придет, а вот даст ли он рис — вопрос! Теперь не редко бывает и так, что его нет. И никто здесь не придет к тебе на помощь. В городе всяк за себя. Это не родная деревня, полная родственников.
Вошедшие, или, точнее, возведенные в легенду безмятежность духа и покорность судьбе индонезийцев опровергаются еще и следующим. Лозунги августовской революции 1945 года, обещавшие не только освобождение от колониальных оков и рабского унижения, но и от голода, нищеты и социального бесправия, прочно вошли в сознание широких масс, и прежде всего городских. За считанные годы они политизовали их глубже, чем вся предыдущая история страны. Рядовые джакартцы уже не могут мириться с нищенским существованием, восстают против неравенства, несправедливости.
Их отношение к жизни формируют ныне не безучастное наблюдение за сменой дня и ночи, не пассивное упование на «отцовски мудрое» руководство, не слепая вера в «справедливость» господа. Активное участие в поисках путей к лучшему будущему, борьбе за него — вот что определяет их восприятие мира. В этом главная черта Джакарты наших дней.
9. В ЧАСЫ ПОСЛЕ МАГРИБА
После полудня ритм столичной жизни заметно спадает. Клерки в конторах готовятся к ленивому ожиданию конца рабочего дня. Невидимые торговцы вяло отвечают из темных глубин лавок на вопросы редких покупателей,
От полуденной летаргии Джакарта начинает пробуждаться к пяти часам вечера. Первыми из-под тени выскакивают неугомонные мальчишки. Они стаями носятся по полю за футбольным мячом. Играют босиком. Я всегда удивлялся, как они могут голой ступней так сильно бить по твердой коже мяча. Ребята запускают придуманные еще их предками воздушные змеи. Страсть к традиционной забаве не умирает. На легкий бамбуковый каркас наклеивают тонкую бумагу, прикрепляют к нему хвост из синтетического мочала, и игрушка готова. Во второй половине дня от нагретой земли в остывающее небо идут мощные потоки воздуха. Они уносят раскрашенные ромбы так высоко, что глазом не сразу отыщешь их темные точечки в белесой синеве.
Взрослые индонезийцы-мусульмане, если позволяют дела, а в пятницу — как правило, отправляются в мечеть. Подошло время магриба — четвертой, самой важной, вечерней молитвы. На первую — субух — записанный на магнитофонную ленту высокий голос муэдзина созывает их через мощные динамики на минаретах до рассвета. В полдень — лухур. Часа через три после него — асар. Последняя за день — иса — произносится после захода солнца.
На пятничный магриб в один из дней я упросил взять меня с собой соседа по улице, чиновника министерства торговли. Мечеть была недалеко. Когда мы подошли, она уже была полна верующих. Провожатый по моему настоянию и, как мне показалось, к своему облегчению предоставил меня самому себе и, разувшись, быстро скрылся водной из многочисленных дверей мечети.
Мужчины во дворе были одеты почти что празднично. Темные пичи, светлые рубашки с маленьким стоячим воротничком, чистые отутюженные саронги. Многие в руках держали молитвенные коврики, на бархате которых, как правило, изображена мечеть с камнем Каабы. Но многие были просто с газетой, приготовленной для подстилки. Знакомые сдержанно приветствовали друг друга, собирались группками. Перед тем как подняться по ступенькам в святилище, некоторые заходили в небольшое помещение, где под тоненькими струйками водопроводной воды мыли лицо, шею, руки и ноги.
Оставив сандалии на лестнице в куче обуви, я тоже поднялся к дверям и заглянул внутрь. Перед михрабом — обращенной в сторону Мекки нишей с записанной на ее вогнутой белой стене первой заповедью ислама — степенно рассаживались знатные люди квартала: чиновники, торговцы, военные. Люди попроще, пошептав в ладони суру из Корана, устраивались в задних рядах. Дальняя от михраба отдельная комната была отведена для женщин. Они были в белых балахонах, оставлявших открытыми только лицо и кисти рук. Вместе с женщинами находились дети, которые не очень-то вникали в суть происходящего, хихикали, валялись по полу, задирали друг друга.
Я так и не решился войти на мужскую половину. Строгие лица, суровые взгляды на мою фотоаппаратуру остановили меня у порога. Нет, не жалуют мусульмане иноверцев, не терпят их под священными сводами мечети. Зато женщины! О, женщины! Они сами зазывали к себе, знаками показывали, что хотят сфотографироваться. Доставали зеркальца, прихорашивались. Кокетство побеждало в них религиозный фанатизм.
Молебен открыл священник в сером, до пят, легком хитонэ и белой небольшой чалме. Он уселся лицом к михрабу, сосредоточился и начал службу канонической фразой, выражающей доведенный до завершения монотеизм: «Нет бога, кроме аллаха...» Потом, бормоча молитвенные тексты, принялся вздымать руки вверх, нагибаться вперед до соприкосновения лба с полом. Сидящие сзади него повторяли его движения. В отличие от христиан мусульмане ни о чем бога не просят. Просто клянутся ему в вечной преданности и безоговорочном послушании.