Изумрудный Армавир
Шрифт:
— Мстишь, — немногословно расценил я его злодействие и в то же время, вроде как, задал вопрос.
Скефий ничего не ответил, и я, понадеявшись, что он мигом всё исправил, распахнул глаза и снова увидел всё вверх ногами.
Собрав волю в кулак, внимательно посмотрел на часы и снова закрыл глаза, начав по памяти разглядывать стрелки на циферблате. С первого раза ничего не получилось, а с третьего я просто перевернул часы прямо в своей голове и, наконец, разглядел, что уже без десяти минут пять.
— Значит, не желают меня препровождать на вулканические забавы. А в школу тоже кверху ногами пойду? —
Снова молчок. Ни намёка, ни вздоха. «А я и так смогу до Павла добраться», — разозлился на перевёрнутую обструкцию, на саму шутку, а не на шутника. Будто бы получил от дружков шуточное мальчишеское испытание на зрелость или смелость, а, скорее, на координацию и согласованность перевёрнутых движений.
Я по памяти, лишь изредка ненадолго открывая глаза, не спеша оделся и обулся. Свой дом знал прекрасно, поэтому мог бродить по нему не открывая глаз, но, оказалось, что мир не только перевернулся, а ещё и поменял местами правую и левую стороны. То есть, всё оставалось, как обычно, пока не пытался что-либо разглядеть или отыскать. Или взять в руки.
Первая большая проблема случилась с банным полотенцем, которое нужно было обязательно захватить с собой, но я никак не мог, не глядя, бесшумно войти в спальню, чтобы извлечь его из родительского шкафа. Пришлось взять напрокат обыкновенное от рукомойника, при этом чуть ли не переполошить всё спавшее царство. Ещё немного и свалил бы эмалированный таз с табурета, стоявшего под рукомойником. Вовремя зажмурился и чудом успел кое-как сориентироваться, чтобы поймать его уже на лету.
Почти невозможно думать, что видишь предмет справа, а протягивать к нему левую руку, и не поднимать её, а опускать. Жуть. Тем более в потёмках, спросонья и без всякой маломальской подготовки. Хотя бы моральной.
Начал моргать через равные промежутки времени, чтобы было не очень часто, и я мог в мыслях успеть перевернуть всё увиденное и узнать, где нахожусь и куда следовать дальше. Потом делал несколько шагов, снова моргал, снова переворачивал, ориентировался, и снова шагал.
К калитке подошёл довольно быстро. Не торопясь, отпер её, вышел на улицу, и так же, пытаясь не зашуметь, притворил.
Туман смолчал, щеколда не звякнула, дорога была свободна. Осторожно вышел на середину улицы и проследовал по назначению, всё так же моргая и переворачивая картинки родной улицы обратно небом вверх, а дорогой вниз.
Только право и лево так и не научился отражать, но это меня беспокоило меньше всего. Я всё так же, по памяти, сначала зажмурившись, поворачивал, а потом уже продолжал пеший путь по небу до самой Америки, на которую и свалился обессилевшим телом, как только осознал, что, наконец, добрался.
— Вот оно, как, — услышал дедовский вздох, когда тот вышел из двора, а потом приземлился рядом. — Всё-таки сдюжил. Ладно, застегни куртку. Отправляемся.
— Меня ночью наш мир покалечил. Мозги перевернул. Или глаза. Так что, я с тобой сегодня не вулканический напарник. Извини, конечно, но я и глаз открыть не могу. У меня верх внизу, а низ вверху. Лево справа, а право слева, — пожаловался я Павлу, не взглянув на того и не поздоровавшись.
— Опоздал ты, малость, с оправданьями. Мы уже в пути, — ответил дед.
— Я сейчас всё вверх тормашками вижу.
— Он тебя перевернул, и ты его переверни. Закидывай ноги на спинку, да смотри на рассвет. И не дрейфь. Повыше, чтобы плечи на сидении оказались. Упрись. Неудобно, зато всё будет видно, — как ни в чём небывало, командовал дед, а я, подчинившись его невозмутимому голосу, всё так и сделал.
Голова моя оказалась на уровне дедовых колен, плечи на скамье, а спина изогнулась так, что ноги, зацепившись обратной стороной колен, свесились за верхней доской спинки, потому что в полёте забор позади летавшей Америки отсутствовал.
Конечно, всё равно, все ощущения были ненормальными и неестественными, но я успокоился и внушил себе, что всё в порядке, что так и должно быть, а неудобства мои из-за недосыпания и моего же баловства.
Всё это успел как раз вовремя. Рассвет, разукрашивая малиновым заревом треть неба, быстро наступал. Точнее, мы на него наступали. Неслись над землёй на сверхзвуке. Причём, бесшумно.
Минута, другая, и яркое красно-малиновое солнце, показавшись своим краешком над горизонтом, сначала начало глиссировать в сторону, а потом всё больше и больше поднималось, продолжая скользить, пока не оторвалось от земли и не подпрыгнуло в небо. Потом оно принялось светить ярче и ярче, постепенно меняя свой цвет на желто-оранжевый.
Мы продолжали нелепый и карикатурный полет на скамейке, и солнце продолжало лететь и двигаться в сторону. Лететь, распространяться и подниматься.
Я с восхищением наблюдал за рассветом, который, как в ускоренном кино, проходил очень быстро. Считанные минуты, и мы с дедом оказались среди бела дня, посреди голубого неба, довольно высоко над землёй, где-то посреди нашей необъятной страны.
— Я же тебе рассказывал, что всё будет и глазу приятно, и весьма проворно. День-то настал одним махом. А я с вечера на Курилы напросился, так что, как солнце окажется на юге, мы начнём приземление, — спокойно повествовал Павел, будто мы с ним не впервой путешествовали верхом на волшебной Америке.
— Так ты, оказывается, на скамейке всюду летаешь? — попытался я поддержать непринуждённый диалог.
— Не на табуретке же. Стар я уже в мотыльков играть. Вот наш мир и надоумил меня скамью поудобнее справить и под это дело приспособить. Ты не думай. Она снова врастёт в землю по нашему возвращению. И на острове после посадки стоять будет не шелохнувшись.
— Ты не знаешь, надолго он мне «кверхтормашию» устроил? — спросил я и кое-как перевернулся ногами вниз, после чего, конечно, зажмурился и продолжил полёт, лишь изредка приоткрывая глаза.
— Слыхал я про такой фокус. Но, вроде, больше трёх суток это никак не может продолжаться. На четвёртый день сама голова научится внутри себя картину переворачивать. А за что он тебя так?
— Обиделся. Он ко мне со всею душой, а у меня… В общем, не оправдал я его интересов и надежд. Три дня, говоришь? Долго. В школу неудобно будет ходить. А писать в тетрадках я, наверно, не смогу. И ладно. Перетерплю. После наверстаю, конечно. Лишь бы к докторам не загреметь.