Изыде конь рыжь...
Шрифт:
Марку настойчиво казалось, что Владимир Антонович имеет в виду отнюдь не его, просто не говорит прямо, чтобы не накликать беду.
– Вчера на Крестовском острове в дом к семейству из пяти человек - две женщины, инвалид, двое детей восьми и одиннадцати лет, вломилась банда с Выборгской стороны. Эти пока еще человечину не едят... к сожалению.
– Юноша недоуменно моргнул, и профессор с неприятной усмешкой пояснил: - Скотину просто режут, а не забавляются с ней. Начали гости с того, что изнасиловали всех... думаю, кроме инвалида, впрочем, не уверен, продолжили расспросами, где те хранят ценности. Подручными средствами - печь и кочерга, гвозди, ножовка. Закончили... вам интересно,
– Владимир Антонович!..
– взвыл Марк, уже все себе представивший в красках, звуках и запахах, и впервые за последние годы он был очень рад, что желудок пуст со вчерашнего дня.
– А теперь вообразите себе, Марк, что банда эта заявилась сюда. И не себя в качестве того инвалида, а Анну Ильиничну и Маргариту Дмитриевну, и Елену... как ее там. Во всей красе, со всеми кочергами. Может быть, это вас взбодрит. А потом подумайте о том, что это мероприятие... разовое. И закончится все же за несколько часов. А другая графа полицейской сводки это некачественная пища, селитра в соли, бытовые травмы, за которыми не уследили. Сколько умирает ослабленный человек от сепсиса - знаете? Стрелять вы умеете?
– уже другим, деловитым тоном спросил профессор. Марк молча кивнул, и на стол перед ним легла потертая кожаная кобура и мятая картонная коробка патронов.
– Забирайте. Сможете выстрелить в человека?
– Смогу, - сглотнул слюну Марк, и уже не сомневался - сможет.
Володя увел доблестного рыцаря в библиотеку, плотно притворил двери. Говорил не меньше часа, Анне успело наскучить ожидание - а выпустил не Марика, а решительно черт знает что. Лицо белое, губы синие и закушены изнутри. Анна ахнула, но расспрашивать не стала, отложила на вечер. Отвела в кухню, налила водки из стратегического неприкосновенного запаса - случай был самый тот. Пошутила: "Хорошо зимой в деревне, водку охлаждать не надо". Вечный балагур разжал сведенные челюсти, отсалютовал стопкой:
– Ничего. Как-нибудь проживем.
– Псалмов только по ночам не пой...
Вздохнула про себя: у Владимира легко получалось приводить людей в подобное состояние. Талант этот проявился только в последние годы. Раньше Володя был не добрее, не мягче - осторожнее. Анна поежилась, запахнула шаль плотнее. Вспомнила старый разговор, еще в год начала войны. Санька, брат, ожидавший досрочного выпуска из военного училища, подвигов и славы, разглагольствовал при отце, что не уважает, не может уважать бездельников, которым все достается на родительские средства. Вот Володя - это человек, сам себя сделал, а эти...
– Да вы, Александр, кажется, у меня дураком получились...
– низко, на басах, сказал отец. Анна, дремавшая на кушетке, едва за нее не полезла: папа детей на "вы" называл крайне редко, а уж чтоб браниться?
– Сделал... он не то что себя сделал... вы подумайте, любезнейший мой, что у нас надо с собой сделать, чтобы из приюта добраться до университета. Он себя...
Анна не запомнила точного выражения - "сломал", "наизнанку вывернул", что-то такое. Тогда даже и не поняла.
Только все-таки Саня его лучше понимал, потому что не жалел, а восхищался. Владимир своей дорогой гордился до грешного, до гордыни. А отец - жалел. Умно, чутко, никогда не предлагая впрямую помощи, средств, протекции. Взял в лаборанты и позволил жить при лаборатории. Давал заказы на переводы, с которыми отлично справлялся сам, рекомендовал как репетитора, разрешил пользоваться всей библиотекой, а там и учебники были, и все, что нужно. Приучил оставаться на ужин, а по воскресеньям и на обед. Владимир же был гордый, как Дон-Кихот, и такой же нищий, - губернаторский стипендиат.
Марик был младше на шесть лет, почти ничего этого не знал и помнить не мог, а объяснять - да как тут объяснишь? Лучше бы сам объяснил, как ухитрился через желтуху и тиф, через голод и морозы пройти таким восторженным и живым.
Владимир ковырялся в камине. Не разводил - топили только в спальнях, да библиотеку и не протопишь, - чистил. Любил огонь, любил возиться с печами, каминами, даже с керосинками. Услышал шаги, и, предваряя вопрос: "Ты зачем дите обидел?", - задал встречный:
– Первая мировая война, испанка, в России переворот. Вторая мировая война, желтуха, в России опять переворот. Это что-то из твоих любимых проклятых кладов и прочих нибелунгов?
– И, не дожидаясь ответа, вновь сунул голову в драконью пасть камина.
В кабинете его высокопревосходительства директора департамента полиции Петрограда царили полумрак, тишина и влажная сырость. Запахи плесени и тления Нурназаров досочинил сам. В кабинете, которое он называл Гробницей Фараоновой, просто обязано было пахнуть тлением. Грибами. Мокрой землей. Гнилью. Плотные занавеси, он знал, были закрыты внахлест, дабы избежать сквозняков, на освещении приходилось экономить - часто работали и при свечах, влага выступала в этом городе на любой стене в любой обитаемой комнате... сыщик Нурназаров все знал, но кабинет оставался гробницей. С мумией фараона. Почему-то сухой. Сушеной.
– Леонид Андреевич, у нас очень, очень много материалов на Рыжего. Но из них из всех нельзя составить ни одного процесса. Это только агентурные данные. На их основании ничего не сделаешь.
Только что Нурназаров преподнес его высокопревосходительству сюрприз - толстую папку с донесениями, выписками из других донесений, справками, сводками, ориентировочными данными. Департамент полиции всегда был консервативен - теперь это себя оправдывало. Впрочем, собранное годилось для биографа, если бы нашелся человек, чтобы воспеть в стихах или прозе похождения Владимира Антоновича Рыжего, которые, безусловно, стоили того. Зато не годилось для ареста, и c тех пор как отменили чрезвычайное положение любой голодный и злой петербургский адвокат защитил бы подопечного за три картофелины и селедочный хвост.
В изворотливости Рыжего никто не сомневался. Его и за годы чрезвычайного положения ни разу на месте не прихватили. Оскорбляло чувства Рустама Умурбековича другое: господин директор департамента был искренне уверен в том, что все сведения о докторе Рыжем, имеющиеся в полиции, ограничиваются материалами негласного надзора, под которым господин Рыжий вообще-то даже не состоял. Косвенными, обрывочными. Словно бы вся питерская полиция состояла из политического отдела, которым раньше руководил Леонид Андреевич.