К морю Хвалисскому

Токарева Оксана

– А тех, кто не хотел мириться с подобным положением вещей, ждали острые сабли эль арсиев, – сурово добавил Лютобор. – Так погибли великий хан Улан и мой приемный отец, а хан Куря и не подумал прийти им на помощь!

Ромей Анастасий прищурил бархатно-карий глаз, внимательно приглядываясь к приближающимся всадникам:

– У этого Кури какой-то знакомый вид, – задумчиво проговорил он. – Не его ли это разбойники на пути из Херсонеса потрепали наш караван? Насилу ведь отбились!

– И это при том, что стратиг Херсонской фемы регулярно выплачивает печенегам мзду, чтобы не трогали владений империи и ромейских купцов, – фыркнул боярин.

–

А этот хан не захочет нынче с нами учинить то же самое? – опасливо поинтересовался дядька Нежиловец.

– Может, и захотел бы, – пожал плечами Лютобор, – да спасибо Камчибеку, догадался выделить нам провожатых! Хоть хан Куря и недолюбливает моих братьев, самое большее, что он себе сейчас позволит, это покажет превосходство, выставив напоказ свое богатство и удаль своих людей.

Лютобор как обычно оказался прав. Поведение воинов племени Явды Эрдим иначе как демонстрацией назвать было нельзя. Отряд несся во весь опор. Холеные статные кони летели над степью, похожие на огромных гнедых, вороных и буланых птиц, вытягивая лебединые шеи, бешено раздувая ноздри, обнажив ровные зубы в призывном ржании. Если бы не звук нарастающего топота копыт, можно было бы подумать, что они вовсе не соприкасаются с землей.

Их седоки, молодые воины, красующиеся хвалисской броней, хранящие в ножнах дамасские сабли, нарочно горячили скакунов, показывая свое искусство. Они откидывались на круп, свешивались набок, поворачивались в седле задом наперед, бросали на землю камчи и на полном скаку их поднимали. Несколько умельцев сползли с седла и часть пути проделали, словно спутники Одиссея, привязанные к бараньему руну, под лошадиным брюхом.

Однако всех превзошел воин, ехавший по правую руку от хана. Он выделялся среди прочих как юношеской хрупкостью и гибкостью перетянутого в немыслимо тонкой талии драгоценным серебряным поясом стана, так и пышностью доспехов и конской упряжи. Особого внимания заслуживал его шлем ромейской работы, островерхий, с пышным султаном, снабженный для защиты лица искусно выполненной серебряной маской.

Выехав вперед, этот удалец сначала соскочил на землю, а затем, запрыгнув с разбега обратно на конскую спину, на полном скаку встал на седло и выпрямился в полный рост. Балансируя, как канатный плясун, он поднял лук, выстрелив в воздух, и до того, как стрела упала на землю, поймал ее на лету.

– Эк что выделывает, поганец! – покачал головой дядька Нежиловец. – Не хотел бы я с таким встретиться во чистом поле!

Хану Куре было около сорока или что-то вроде того, во всяком случае, его жесткие, иссиня-черные волосы едва только начали седеть. Похожие на две длинные раны от сабельных ударов глаза под острыми, вздернутыми к вискам бровями смотрели надменно и властно. Крючковатый нос, слегка нависающий над тонкими, изогнутыми презрительной насмешкой губами, придавал ему сходство с хищной птицей. Словно в противовес с более чем скромным облачением старшего из братьев Органа, наряд хана отличался вычурной, диковатой пышностью, неприятно напоминая парадные облачения ненавистного Булан бея.

Молодой Органа выехал вперед и в почтительном поклоне склонился к гриве коня:

– Храни великий Тенгри тебя, доблестный сын Церена, и дочь твою, прекрасную Гюлимкан, сияние красоты которой может сравниться только с блеском твоей золотой казны. Его же может затмить лишь сверкающая слава твоего великого отца.

Новгородцы удивленно переглянулись. Общий смысл этого длинного, наполненного витиеватыми славословиями

приветствия им передал Лютобор, и теперь они переспрашивали друг друга: о какой дочери идет речь и вообще, при чем тут дочь.

Но в это время воин в серебряной маске выехал вперед и стянул с головы шлем. По холке коня рассыпался блестящий гладкий шелк роскошных черных кос, перевитых монистами, и голос слаще дикого меда произнес:

– И тебе тех же благ, Аян сын Тобохана!

Новгородцы от удивления аж привстали со своих мест:

– Надо же! Девка! – вырвалось у Тальца.

– Степная поляница, – почесал затылок Путша. – Прямо как в песне!

– Так где ты, дядька Нежиловец, не хотел бы с такой встретиться? – наклонившись к старому кормщику, язвительно осведомился Твердята.

Это была княжна Гюлимкан, дочь великого хана Кури, прекраснейшая из дев, когда-либо рождавшихся под сводами степных шатров, вольное дитя буйного ветра, неукротимая и бесстрашная. Имя, нареченное девушке, означало Кровавый Цветок или Цветок цвета крови. Верно, поэтому дочь великого хана родилась с бестрепетным сердцем воина, превосходя удалью многих степных батыров. Девичья хрупкость и гибкость в ней сочетались с опасной хищной статью самки беркута или пардуса. И хотя нежный лик девушки и в самом деле был подобен яркому весеннему цветку, а изогнутые тугим луком губы, казалось, ожидали поцелуя, бездонная глубина ее агатовых глаз завораживала, как взгляд змеи, а упругость тела была смертоносна, как упругость клинка.

Княжна Гюлимкан смотрела на хана Аяна, не отрываясь, не замечая никого вокруг, и не нужно было владеть волхованием, чтобы угадать, какие чувства испытывает красавица к молодому вождю. Она их и не стремилась скрыть.

– Какая нужда привела вас в эти края? – спросил у хана Кури Аян, старательно избегая взгляда княжны.

– Рабов беглых ловили, – презрительно скривив тонкие губы, отозвался сын Церена.

Только тут новгородцы обратили внимание, что у нескольких ханских людей к седлам приторочены странные бесформенные тюки, из которых свешиваются, слабо шевелясь, спутанные ремнями, черные от грязи и пыли, человеческие руки и ноги и русые, растрепанные головы с разбитыми в кровь лицами.

– Матерь Божья, – ойкнул дядька Нежиловец. – Кажись, наши, русичи!

– Эти бездельники стерегли отару моей дочери, – невозмутимо пояснил хан Куря. – Пару дней назад Гюлимкан обнаружила, что пропала ее любимая овца, и, когда чабаны сознались в недосмотре, спустила с двоих из них шкуру. Остальные струсили и решили податься в бега. Но ты же знаешь, от меня не сбегают!

От этого рассказа Тороп почувствовал неприятное нытье в спине. Ему показалось, что и наставник как-то зябко поводит могучими плечами. Когда знаешь, каково это, когда в тело врезается плеть, рассказы про спущенную шкуру слушаются иначе.

Хан Аян это орудие хозяйской воли, похоже, тоже без особой надобности не применял.

– Может, стоило устроить сначала облаву на волков? – рассудительно заметил он. – А то, пока вы тут на чабанов охотитесь, сивогривые подерут и остальных овец!

– Чабаны ответят и за это! – сверкнула глазами княжна Гюлимкан. – Не ханское это дело – кошару от волков охранять! Или, может быть, ханы Органа сами пасут свои стада? – продолжала она, и в ее голосе вдруг зазвучала нега. – Скажи мне, молодой Аян, когда твоя очередь? – проворковала она игриво, изгибая тонкий стан. – Я с удовольствием навещу тебя, если ночь будет достаточно темна!