К неведомым берегам

Чиж Георгий Прокофьевич

9. У Волконских

— Ну вот, дорогой Геннадий Иванович, — сказал на другой день вечером, вбегая в его комнату, Струве, — наконец вы увидите ту женщину, единственную, перед которой Пушкин терялся в немом восхищении, благоговел, как перед святыней, и сохранил это благоговение до конца. Помните его посвящение к «Полтаве»?

Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе И думай, что во дни разлуки, В

моей изменчивой судьбе, Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей.

…На условный звонок Струве из комнаты, освещенной только одной затененной большим абажуром лампой, тотчас выбежала в темную прихожую высокая, несколько еще угловатая в движениях девочка-подросток, а за нею стройный высокий юноша с ясно обозначившимся черным пушком на верхней губе.

— Бернард Васильевич, — затараторила девочка, — я сразу узнала, что это вы… Вы не один?

— Нет, не один, — прошептал он ей в ухо сценическим шепотом, — я привел к вам гостя — Невельского…

— Такой маленький, — разочарованно прошептала, в свою очередь, Нелли Волконская.

— Позвольте представиться, мадемуазель, — шагнул к ней Геннадий Иванович, который слышал перешептывание, — перед вами действительно Невельской-маленький, а большой Невельской, настоящий, идет вслед за нами…

Нелли присела перед ним в глубоком институтском реверансе и, сконфузившись, сказала:

— Маман будет вам очень рада, она у себя, — и, видя, что брат пропускает гостя вперед, в гостиную, повисла на руке Струве и опять принялась шептать: — Видите, я с места, кажется, сказала какую-то глупость, как быть?

— Сказать другую, — громко пошутил Струве. — Геннадий Иванович ничего не боится, все стерпит.

— Я позову сейчас маман, — заявила окончательно смущенная Нелли и повернулась бежать.

— Она одна? — спросил Струве.

— Нет, у нее кто-то есть, я думаю, Катя, — и убежала.

С волнением ожидал появления прославленной женщины, так пленившей Пушкина, Геннадий Иванович, не слыша, как Струве представляет ему своего ученика, Мишу Волконского.

В темной рамке широко распахнувшейся двери за откинувшимся драпри показалась высокая стройная фигура Марии Николаевны. Ее легкая походка была так стремительна, что бросившийся навстречу ей Геннадий Иванович не успел сделать и двух шагов, как протянутая вперед узкая теплая рука Марии Николаевны очутилась у его губ.

— Я рада вас видеть…

— Геннадий Иванович, — подсказал Струве.

— Николай Николаевич Муравьев много удивительного рассказывал про вас, Геннадий Иванович, про ваши исключительно важные для России планы и, самое главное, про вашу настойчивость, так блестяще увенчавшуюся успехом. Он говорит, что вы умозрительно, одним изучением материалов, обнаружили ошибки моряков с мировой известностью, сделанные много лет назад, а теперь только проверяли ваши выводы. Расскажите, как это все сложилось?

— До безумия обожаю приключения! — вслух сказала,

не удержавшись, Нелли и тут же закрыла себе ладонью рот, опустив голову перед укоризненным взглядом матери. Мишель, заметно только для сестры, выразительно провел пальцем по языку.

— Да, право, нечего рассказывать, Мария Николаевна, — просто, без рисовки заявил Невельской, — после того, что пришлось пережить вам и Сергею Григорьевичу, наши злоключения так бледны, так ничтожны, что не стоит о них говорить… Да и сделали мы, в сущности, очень мало, почти ничего: мы только своими глазами увидели и убедились в том, что существовало тысячелетия до нас. Но ведь не в этом дело, настоящая работа вся впереди: надо занять, населить и сделать своим целый край. Вот перед этим я трепещу; хватит ли сил, уменья, да и не помешают ли…

— Враги? — спросил Мишель.

— Нет, хуже, — замялся Невельской, — свои…

— Свои? — удивилась Нелли. — Зачем же они это делают?

Но ответа не получила — в дверях из столовой появилась молоденькая, в чистом белом передничке и в наколке, горничная и заявила:

— Барышня Екатерина Ивановна просят к чаю.

По дороге в столовую Геннадий Иванович успел обещать любопытной Нелли, что он расскажет о смешных приключениях, а она ему сообщила по секрету, что ей без приключений нельзя будет показаться в институте.

— Но приключения должны быть смешные, — потребовала она, — веселые, а не со стрельбой, бомбами и смертями. Такие нужны только мальчикам.

— Вы посмеялись надо мной там, в передней, — продолжала она вполголоса, — так мне и надо, но только не высмеивайте меня при маман; я тогда совсем теряюсь, молчу и краснею, как дурочка.

— Не буду, никогда не буду, будемте друзьями, — предложил Геннадий Иванович.

— О, как я рада! Какой вы, однако, добрый! — с убеждением сказала Нелли, порывисто схватила его руку, пожала и радостно добавила: — О, если бы вы знали, как мне будут завидовать в институте!

За большим столом, накрытым белоснежной скатертью, с такими же салфетками и сияющим свежестью и блеском чайным сервизом, сидела молоденькая, лет девятнадцати, миловидная девушка в простеньком скромном платье с кружевным воротничком. Строгий ровный пробор, приспущенные назад и затем подобранные к ушам черные волосы хорошо оттеняли открытый лоб, нежный овал чистого девичьего лица и сложенный в едва заметную улыбку небольшой рот. Это была одна из губернаторских племянниц, Ельчанинова Екатерина.

— Вы у нас пробудете святки, Геннадий Иванович? — спросила Мария Николаевна.

— Я полагаю, да. Николай Николаевич решил отправить нас в Петербург, когда закончит отчет. А я думаю, что когда бы он ни кончил, все равно отчет может выйти отсюда только после 31 декабря, то есть уже в будущем году.

— Как хорошо! — сказала Мария Николаевна. — Мы успеем повеселиться с вами на святках. Привлечем всех ваших офицеров, да и своих тут кавалеров у нас немало.

— Нас тут, кавалеров, пруд пруди, Мария Николаевна, — как-то особенно серьезно заметил Струве. — Во-первых, Молчанов, — и он скосил глаз на густо покрасневшую Нелли.