К новому берегу

Лацис Вилис Тенисович

Война расстроила планы двух семейств. От Анны не было ни слуху ни духу, а Марцис ждал, что произойдет в мире, и на всякий случай поддерживал хорошие отношения с Антоном Пацеплисом. Время от времени он заходил в Сурумы и, зная пристрастие Пацеплиса к крепким напиткам, всегда захватывал с собой бутылочку. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они как бы в шутку величали друг друга тестем и зятем.

Так они жили, чего-то выжидая, настороженно принюхиваясь, чем пахнет в воздухе. Большевиков они не ждали, но у них не было ни малейшего желания приносить что-либо в жертву Гитлеру, а меньше всего собственное добро и жизнь — и то и другое могло им еще пригодиться.

Позиция Рейниса

Тауриня была всегда вполне определенной. Он знал, по какую сторону баррикады его место, и энергично доказывал это с первых дней войны. Он знал также, что в округе его многие ненавидят и с удовольствием свернули бы ему шею, если бы могли до него добраться. Обагрив руки кровью соотечественников, он понимал, что позади сожжены все мосты, поэтому его Душу не терзали никакие сомнения. Только вперед, вместе с гитлеровцами, чем бы все это ни кончилось! До сталинградской катастрофы Тауринь был уверен, что победит Германия и что ему никогда не придется отвечать перед народом за черные списки, за упрятанных в могилы и тюрьмы советских людей и за все награбленное для немцев у крестьян Пурвайской области. Когда повесили Бруно Пацеплиса и Лудиса Трея, он стал очень осторожным: с наступлением темноты не выходил из дому, много ночей не являлся домой, а ночевал или в волостном правлении, или у знакомых. Несколько раз его почти настигали партизаны, но ему всегда как-то удавалось уйти от расплаты. После сталинградских событий Тауринь понял, что его игра проиграна и рано или поздно народ предъявит полный счет за все его дела. Речь могла идти только о том, насколько удастся оттянуть неизбежный час расплаты. Тауринь стал еще осторожнее, а в начале 1943 года, когда после долгой болезни умерла от рака желудка Эрна Тауринь, решил, что ему не следует жить в Ургах: в городе, за спиной полиции и немецких воинских частей, можно чувствовать себя куда спокойнее.

В Ургах на Тауриня работали несколько советских военнопленных. Пригласив в усадьбу какого-то дальнего родственника, он оставил на его попечении все хозяйство, научил, как держать в повиновении военнопленных, и однажды утром уехал, предварительно освободившись от обязанностей волостного старосты. Соседям было сказано, что ему необходимо длительное лечение под наблюдением опытных врачей, но кто из пурвайцев не знал, какой болезнью заболел Рейнис Тауринь! Болезнь эта называлась страхом. В ту пору этой болезнью заболевали многие люди, у которых совесть была нечиста. Самые предприимчивые и осторожные уже бросали взоры за море, в сторону Швеции. Пурвайским волостным старостой вместо Тауриня назначили Стабулниека, но тот оказался таким трусом, что через полгода гебитскомиссару пришлось заменить его более решительным человеком.

Он вообразил, что нашел его в лице старого Мелдера.

Глава одиннадцатая

1

В конце августа 1941 года на место формирования Латышской стрелковой дивизии прибыла новая партия добровольцев. Весть о создании дивизии еще не достигла всех эвакуированных из Советской Латвии, поэтому приток добровольцев в новое войсковое соединение на первых порах казался таким ничтожным, что командиры сомневались: удастся ли собрать в срок необходимое число бойцов? Но эти сомнения оказались напрасными: в то время, когда на территории обширного лагеря из прибывших латышских добровольцев можно было едва-едва составить одну пехотную роту, по всем дорогам из ближних и дальних мест уже потекли людские ручейки, которые, слившись, должны были превратиться в мощный поток.

Добровольцы, прибывшие в то

утро к штабу дивизии, который занимал один из домов почти у самого шоссе, застали там несколько сот земляков. Это было первичное ядро будущих полков и батальонов. Но когда такой батальон отправлялся сомкнутым строем на ученье, он казался взводом, а не батальоном.

Среди юношей и дюжих усатых мужчин находилась одна девушка. Вначале она чувствовала некоторую неловкость, думая, что ее присутствие здесь слишком необычно; ее смущали, иногда даже сердили любопытные взгляды незнакомых. И верно: каждый проходящий внимательно смотрел на девушку, но ни на одном лице она не заметила ни удивления, ни усмешки. Позднее, когда в дивизии появились другие женщины, девушка стала чувствовать себя спокойнее и больше уже не краснела от каждого любопытного взгляда.

Это была Анна Пацеплис.

Когда добровольцев выстроили для приемочной проверки вдоль шоссе и один из штабных работников — молодой еще капитан — после краткого опроса начал распределять добровольцев по роду оружия и подразделениям, он ничуть не удивился, увидев молодую женщину.

— Вы где-нибудь раньше служили? — спросил капитан.

— Не служила… товарищ… — смутилась Анна. — Но я очень хочу…

— Есть у вас какая-нибудь специальность?

— Нет… но я скоро научусь. Разрешите мне остаться, очень вас прошу. Я трудностей не боюсь.

— Не сомневаюсь, — капитан улыбнулся, потом обратился к стоявшему рядом военному врачу: — В медсанбате вам, кажется, еще нужны санитарки?

— Точно так, но мы принимаем людей с опытом, — ответил врач.

— До войны я училась на курсах Осоавиахима, — поспешила объяснить Анна, — только не успела сдать экзамена, война помешала, поэтому у меня нет никаких удостоверений, но я почти всю программу прошла.

Капитан вопросительно взглянул на врача. Тот пожал плечами и не особенно приветливо сказал:

— Ну, ладно… Предложений много, и нам не трудно укомплектовать санбат даже одними опытными операционными сестрами, но в отдельном случае можно сделать исключение.

Таким образом, дальнейшая судьба Анны была решена, и девушка просияла от радости.

— Товарищ капитан, у меня к вам просьба… — вдруг расхрабрилась она. — Можно?

— Говорите… — отозвался капитан.

— Не находится ли у вас в дивизии Ян Петрович Лидум? До войны он был первым секретарем укома в Н-ском уезде.

— Да, у нас… — ответил капитан и пристальнее взглянул на Анну. — Не родственница ли вы?

— Нет. У меня к нему письмо от его сестры. Мы вместе эвакуировались из Латвии… ехали в одном вагоне, и она ничего про него не знает.

— Товарищ Лидум сейчас военком батальона Н-ского полка. Вы его можете встретить хоть через полчаса.

— Вот хорошо! — воскликнула Анна. — Может, вы что-нибудь знаете и о его племяннике — Артуре Лидуме?

— Нет. Ничего не знаю. Думаю, что товарищ Лидум сообщит вам что-нибудь более определенное.

Немного погодя Анну отвели в медсанбат, и когда со всеми формальностями было покончено, один из «старых» стрелков показал ей дорогу к батальону Яна Лидума.

В жизни Анны после ухода из дому все изменилось. Как только мрачные, покосившиеся постройки Сурумов остались позади, она словно вышла из темной, чадной риги на свежий воздух. Девушка прошла пешком через всю Латвию и в Валке села в эшелон, который шел в город Иваново. Ни тогда, ни позже, когда Анна вступила в Латышскую стрелковую дивизию, никто не пытался обидеть или унизить ее, все уважали, держались, как с равной. Попав в настоящую, товарищескую среду, девушка расцвела, как перенесенный на солнце увядавший в темноте и холоде цветок.