К 'последнему' морю (др. изд.)
Шрифт:
– Колдун и лечец!
– добавил другой.
За своим старшиной два торка несли на руках изможденного старика с серебристой бородой, в бедной выцветшей рясе. Они бережно опустили его на песок около костра. Женщины-паломницы стали суетиться около старца, повернули его на спину. Один кочевник подсунул ему под голову кожаную суму. Женщины соединили руки старика на груди и вложили в белые сухие пальцы медный восьмиконечный крест, висевший у него на цепочке на шее.
– Отходит!
– шепнула, вздохнув, одна.
– Кончается!
– подтвердила
– Какое! Еще поживет!
– убежденно возразила третья.
– Такие с виду мощи - самые живучие! Моему деду даже зажженную свечу в руки сколько раз вкладывали, а он на спине так еще три года пролежал и даже вставал, когда у нас блины пекли со снетками...
– Со снетками? А ты не с Чудского ли озера?
– неожиданно очнувшись, спросил умирающий старик.
– Оттуда, дедушка! Из-под Талябска, что близ Пскова. Слыхал, чай?
– Бывал я и на Талабском Озере... Пробовал блинов со снетками. Прасковья меня угощала.
– Какой живучий!
– сказала одна женщина.
– Она кто тебе была, Прасковья-то, сродственница или так?
– Пожалела меня, укрыла. Я бежал тогда из Пскова от боярина Твердилы Иванковича. В холопах у него был. Лютый был боярин.
– А Твердило этот, видно, был злобный кобель?
– Поедом ел, холопов порол до смерти. Я потом в чернецы постригся уже в Киеве.
– А теперь чего же ты помирать собрался здесь, а не на родной стороне?
– Устал я!.. От бродячей жизни устал. Вое кости ноют. Покоя просят... На родную сторонку хотел бы добраться, да, видно, не придется...
Старик снова вытянулся и затих. Глаза остановились. Рот полуоткрылся. Одна женщина прошептала, обращаясь к остальным:
– Надобно с лодки призвать нашего монаха. "Отходную" пусть прочитает.
Она быстро пробралась в лодку и на корме растолкала свернувшееся тело, прикрытое тулупом.
– Вставай, отче Мефодий! Старик там немощный на берегу кончается, если уж не помер...
Протирая глаза и расправляя длинные спутанные волосы, приподнялся чернобородый тощий монах и удивленно стал осматриваться, поводя темными глазами.
– Куда ж это нас господь принес? Неужели приехали в родную землю? Ну и трепали же нас смерти на море!
– Вставай, очнись, святой отче! Опосля дивиться будешь. Иди за мной.
– А что за монах? Откуда он?
– Его на берег здешние степняки притащили. Верно, один из ваших монахов будет. Пожелал на родной земле богу душу отдать. О родном доме все вспоминает, и о снетках, и о Прасковье. Только едва ли до них доберется.
Монах встал, длинный, тощий, в старой выцветшей рясе, и сейчас же снова повалился, так как лодка покачнулась. Собрал все свое скудное имущество: кожаную сумку, посох из "ливанидова дерева" (кедра ливанского), глиняный кувшин и деревянную миску. Подхватив старый тулуп, он последовал за женщиной, осторожно переступая через лежавшие тела. Выбравшись из лодки и подойдя к умирающему старцу, он нараспев прочел несколько молитв, потом опустился на колени
– Спит!
– сказал монах и вздохнул.
Гребцы стали варить в медном котле похлебку. По-видимому, поблизости находился табор степняков. Стали приходить и взрослые и дети и на некотором расстоянии садились на пятки, обнимали колени, следя блестящими глазами за всем, что происходило на берегу. Они переговаривались вполголоса, сильно размахивая руками, и при громких окриках гребцов все вдруг разом поднимались, готовые бежать.
Покончив с похлебкой, гребцы, владельцы "дуба", стали сзывать путников обратно в лодку.
– Эй, странники-богомольцы! Живее садитесь в дуб, того и гляди дождь нагрянет. Заранее укладывайтесь и лежите тихо. Потому в пути по дубу ходить заказано!
Все поспешили в лодку. Остались на берегу только больной старик и тощий монах, который вынул из сумки потрепанный Псалтырь и начал его громко нараспев читать. К нему подошел один из гребцов.
– Что же ты медлишь, отче преподобный?
– Не видишь, что ли, иеромонах кончается!
– Так давай перенесем его в лодку. Ему место найдется.
– Меня не ворошите, - простонал умирающий.
– Схороните здесь под этим деревом.
– Ждать нам никак нельзя, - дорога дальняя. И тебе здесь оставаться не след: место глухое; рядом степняки - народ разбойный, ненадежный.
– Все едино: ежели господь повелит, то и степняки не тронут.
– Но сей седовласый брат наш имеет священный сан иеромонаха, и я не могу его здесь одного покинуть, аки зверя лесного.
Гребцы отошли, потолковали меж собой и направились к лодке. Один остановился и сказал:
– Все одно его хоронить: что здесь, что у порогов! В последний раз говорю: давай мы его перенесем в лодку!
– Я останусь с отцом болящим, - ответил монах и продолжал, не двигаясь, смотреть в Псалтырь, - а в Киев я и пешком дойду.
– Ой, не дойдешь! Путь долгий да буераками дикими изрезан, а народ тут беспокойный. Лучше подожди, за нами другой дуб скоро приплывет, - на нем и доедешь.
– Я в самый ад кромешный попал, когда татары всех православных рубили в Рязани, и все же неиссеченный домой вернулся. Мне ли перед этими степными братьями робеть! Поезжайте с богом, путь вам добрый!
Гребцы размотали канат, перекинули через плечо бечеву, влезли в прикрепленные к ней лямки и мерными шагам пошли берегом. Один из гребцов на корме с длинным веслом и другой, стоявший с шестом на носу лодки, направляли дуб на "чистую воду", отталкиваясь от подводных камней.
Два монаха остались на берегу. Читавший Псалтырь изредка посматривал на неподвижное лицо больного и замолкал, прислушиваясь к его дыханию. Издалека еще долго доносилась мерная песня, которую завели дубовики, упорно шагавшие вперед против течения реки.