К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Решили не ждать. Забросили через перевал машинами несколько экскаваторов, и девятого ноября пятьдесят третьего года начали пробивать дорогу к будущей станции Бискамжа.
Было морозно, в тайге уже лег неглубокий снег, прикрыв пожухлую, жесткую, как проволока, траву. Экскаватор подцепил ковшом под корни ближний кедр, тот хряснул, качнулся, разрывая мерзлый, спутанный, как войлок, дерн, накренился — и, продираясь ветвями сквозь гущу других, хлопнулся оземь. Перед кабиной экскаватора поднялся, заслонив на мгновение свет, мелкий снежок. Из рваной, на полметра в глубину ямы пошел пар. Трактором оттащили кедр в сторону, стрела экскаватора была занесена над другим. Работали, пока было светло, ночевали по-охотничьи, у костра. Так продолжалось до тех пор, пока не отошли километров на десять, тогда поставили палатку, сделали из бочки из-под солидола печку.
Плохо было с подвозом продуктов: по развороченной гусеницами экскаваторов дороге не шли машины. Изредка приезжал трактор, завозил хлеб, муку. Девчата из староверческого села пришли работать, привезли два мешка картошки, а та померзла, пока везли. Придумали ее печь в костре; черное ведро из-под солярки ставили в костер посреди жара кверху дном, сверху накладывали углей; через час картошка готова: рассыпчатая, вкусная и не сластит.
Люди пожилые думали о работе, а молодежи хотелось развлечься. Изобрели музыкальный инструмент: на черемуховый сук, согнутый луком, натянули тонкую проволочку, посередке к суку приделали патефонную головку с иглой, которая упиралась в проволоку. Тренькает, тренькает кто-нибудь на этой балалайке с вечера до полуночи, спать мешает. А встать и дать по шее неохота: сапоги у печки, земля же в палатке холодная.
До восьмого марта жили все в этой палатке, потом выбросили несколько небольших отрядов дальше по трассе. В Бискамже была избушка изыскателей, один отряд в ней разместился; на том месте, где скрещивается Томь с Тузахсой, охотничья фанза стояла — жили и там; наконец просто под открытым небом: двести килограммов топлива возьмешь — и на три дня вперед в тайгу уходишь. От темна до темна вкалываешь, вечером большой костер запалишь, догорит, угли разгребешь — и до утра снизу подогревает, как на русской печке…
Рукавицы все соляром пропитаны, не греют, молодые ребята, случалось, руки обмораживали. Ну а «старички», вроде Югансона, знали способ: в работе руки не мерзнут, а когда домой идешь — намочил, снегом обвалял, потеют руки…
В конце мая, в начале июня здесь начинает таять, к этому времени все перебросили по зимнику, поставили первые дома. Перевезли мехколонны и взрывпоезд. С приездом мехколонны Бискамжа ожила: открыли пекарню, «смешанные» магазины, котлопункт. Поставили клуб, там каждый вечер бывали танцы, устраивали концерты самодеятельности, конкурсы. За лучший номер давали хорошие премии. Шестидесятилетнему деду Шалимову с бородой по пояс дали портсигар за русскую пляску; Ализе Чегодаевой — отрез на платье за исполнение хакасских народных песен. Замполит мехколонны Довенко придумал конкурсы по стрельбе: стреляли в цель, в подброшенную кепку, — тоже премии давали.
Ну, а Югансон учил молодежь культурному поведению на танцах, показывал, как нужно танцевать в тесноте, не толкаясь.
Коллектив на Бискамже подобрался дружный. Если же к ним попадал кто-то из бывших заключенных, его предупреждали: «Смотри, у нас тут милиции нет, медведь — прокурор. Убьют, никто не узнает». Один такой деятель украл костюм у главного инженера мехколонны, а куда понесешь — кругом все свои. Закопал в снег. Но такие люди были у поселковых на примете, приходят к нему: «Ты взял, некому больше. Лучше отдай». Отдал, только пятьдесят рублей, что в кармане были, пропил. Начальник говорит Югансону: «Бери ружье, выведи его за поселок, пусть катится. И знать не хочу, что с ним будет!..»
В один из моих ужинов у тети Гали зашел разговор о ребятишках Югансона, и, слово за слово, он рассказал историю, как у него умерла жена от рака, а он остался один с тремя малышами. История эта, рассказанная неторопливо, смачно, с потрясающими пронзительными деталями, меня так поразила, что я даже не стала записывать ее, запомнила от слова до слова.
Он прожил с женой семнадцать лет в мире и согласии, детей долго у них не было, они взяли приемыша, потом родилось своих двое. Когда обнаружилось, что жена больна раком, старшему было восемь лет, дочке — четвертый, младшему — шесть месяцев. Рудольф Вильгельмович был в это время где-то в тайге, сообщили ему, когда жену увезли в больницу. Он взял большой аванс в конторе: рассчитывал денег не жалеть, чтобы вылечить жену. За старшими он просил приглядеть соседку, а меньшого оставить было не на кого, он взял его с собой: сунул под телогрейку, нажевал в тряпочку хлеба с сахаром, малыш ручонками по груди шарится, сосет и спит. Пока ехал в поезде, соседи поглядывали
Женился. А новая жена невзлюбила детей. («Мне, мол, старшего не надо», — рассказывает Югансон. — «Ну, а мне тогда тебя не надо!») Мехколонна ему сто рублей на няньку давала: работа у него больше всего в тайге, с ребятишками дома кто-то взрослый быть должен. Перебрал он много нянек: одна хозяйство вести не может, другая неряха, у третьей с ребятами не получается. Наконец нашел. Побыла в няньках, после он женился на ней, и сейчас живут хорошо.
— Я жену ругаю, если она что не так делает, — говорит мне дядя Рудольф и смотрит покровительственно: он не больно высокого мнения о моих хозяйственных способностях, вчера сделал мне замечание, что я вырванный на куртке клок заметала на скорую руку. — Ругаю не за то, что напортила, а чтобы дочка училась все делать правильно. Если дочка заплатку пришьет не так, я ей: отпори и сделай снова! Ты запоминай, тебе самой пригодится. Сколько твоей дочке — три года?.. Ребятишки без дела не должны сидеть никогда. Я домой пришел, вижу, малыш из угла в угол слоняется. Даю веник: подметай! Кончил подметать, молоток даю: гвозди прями!.. Если ребенок ничем не занят, он озоровать начинает.
«Ах ты, мудрец таежный!..» — растроганно думаю я. Дочка осталась дома с мужем, я скучаю по ней, мне близка эта нежность грубого мужика к малому, незащищенному.
— Тысячу рублей получать в городе, это какое образование надо иметь! — отвечает дядя Рудольф на мой вопрос, чем ему тут уж так нравится. — Слесарь пятого разряда, пожалуй, столько получает, а как вкалывает?.. Здесь я на экскаваторе получал по четыре-пять тысяч, ясно? Сейчас тысячу получаю — так у меня над душой никто не стоит, и работой я не надрываюсь… А главное, места мне нравятся. Домик свой поставил, просторно, ребятам привольно… Мехколонна уезжала, я: мол, дети, куда мне с места срываться? Начальник согласился, только, говорит, кем ты работать будешь, экскаваторы-то уходят! Работу я себе всегда найду!.. В кузнице гвозди делаю, летали для трактора, без дела не сижу…
Он, тетя Галя, ее муж смотрят на меня снисходительно и с сожалением: как вы там живете в городах? Теснота, суета, шум, воздух плохой. А здесь — вольно…
3. В ГОСТЯХ У МУХИ
До Берекчуля, где помещалась контора стройпоезда и квартира начальника Петра Васильевича Мухи, я добиралась на видавшем виды газике. Шофер Володя то и дело объяснял мне: «Здесь Васька на прошлой неделе в кювет слетел… С этого моста весной грузовик кувырнулся, ничего, шофер жив остался… Тут мы ночью засели, еле выбрались… А вот перед этим прижимом замполит наш из машины вылазит и пешком идет…»
Мне уже приходилось «летать» в кювет, и «сидеть», слушая, как завывает, захлебываясь в жидкой грязи, машина, правда с моста я еще не падала, да не хватает совести выходить из машины перед Большими прижимами, где действительно частенько бывали аварии, — тем не менее внимала я Володе со спокойствием вполне бывалого человека, каковым к тому времени себя считала.
Проехав еще километра три, газик встал. Деревянный мост через речку был разобран, рядом лежали свежеокоренные бревна. Володя почесал в затылке, махнул рукой и пустил машину по глубокой наезженной грузовиками колее. Как и следовало ожидать, где-то посреди речки газик сел дифером на высокий валун. Более часу мы возились, толкая его туда-сюда, потом все-таки он выполз обратно на берег, мы принялись укладывать бревна на мост, провозились еще час. Проехав десять километров, газик остановился, снова осев на правый бок: прокол!.. Ждать, пока Володя сменит колесо, я не стала, пошла пешком, через два часа я была в Берекчуле, газик меня не догнал.