К себе возвращаюсь издалека...

Ганина Майя Анатольевна

Сели и мои проводники. Второй — колхозный нормировщик, тоже забулдыжка порядочный, видимо, наименее нужный в данное время в колхозе человек. Вещей у нас никаких нет, только ружье да котелок чей-то солдатский. Наивная уверенность, что в тайге — люди. Накормят, дадут чем укрыться. Вся одежда на нас.

Провожатый мой косит на меня глазом — и вдруг хекает или гыкает как-то нутряно, обжигает хлыстом свою лошадь, та с места берет в галоп. Берет с места в галоп и моя лошадка… Идут рядом, стелются по дороге. Сзади помирает от смеха нормировщик и хакасята. Ну, а мне не до смеха: уздечку я выпустила, телогрейка из-под меня вылетела, стремена я тоже потеряла,

держусь за луку, съезжаю то на правый бок, то на левый, болтаюсь, как воробей на веревке. Сейчас упаду. Но представляю, как это будет стыдно, позорище; да еще, пожалуй, если я свалюсь, дальше мы сегодня опять не поедем, а завтра все начинать сначала — хитрец провожатый на это и рассчитывает. Эти мудрые мысли вспыхивают у меня в мозгу — и я, взяв зло в зубы, нахожу ногами стремена, потом нагибаюсь, ловлю уздечку, кричу на свою хакасочку по-русски:

— Стой, стерва!

Она переходит на рысь, после — на шаг. Упрямство всегда заменяло мне характер…

Ну вот и окрестилась…

Едем. Едем долиной Тёи, степь скоро кончается, пошел невысокий хвойный лесок, по берегу — кусты смородины, осыпанные черными, крупными, как вишни, ягодами, вокруг полным-полно разных незнакомых мне цветов. Лес становится гуще, выше.

На взгорке — целое кладбище лиственниц, разбитых молнией, сгоревших, — торчат черные остатки стволов, как могильные обелиски.

У одной огромной лиственницы внизу выжжена дыра высотой в рост человека — она стоит будто на трех ногах, не падает. И зеленая, зеленей, чем рядом, не тронутая огнем.

Песчаная коса у реки покрыта белым, словно поляна снежная посереди зеленого. Подъезжаем — белое вздымается в воздух, кружится, словно лепестки цветов, поднятые ветром, снова опускается на песок: бабочки. И почти на каждой косе, на каждой отмели их тучи: лес жрет червяк, то и дело попадаются погибшие бесхвойные уже деревья — скелет, опутанный паутиной, обвешанный лишайником.

Впереди за лесом видны желтые зубцы скалы, которая называется Чимыр-хая — обрубленная.

Течет рядом мелкая черная речка, завивается вода вокруг камней, всплескивает, приговаривает что-то. Топочут по тропе некованые копыта, фыркают лошади, мотают головами: за нами тучей идут пауты, присасываются, прилипают с ходу к мокрой от пота лошадиной шкуре, к ноге над щиколоткой: брюки задрались, там голое. Хлещешь веткой себя по ногам, лошадь, едущих рядом по спинам: паут и сквозь рубаху достает.

Я ловлю себя на том, что не удивляюсь. Все это впервые происходит со мной — жаркий день, пахнущий нагретой хвоей и медом от цветущей травы, лошадь, бока которой ходят под моими коленями, серо-зеленые стволы пихт; кедры, серые сверху донизу, точно погасшая сосна; тропа, глухо отзывающаяся некованым копытам. Я смотрю вокруг, стараясь все заметить, ничего не пропустить, но удивления нет: потому ли, что столько раз представляла себе все это, т а к представляла, что сейчас я нахожусь в уже виденном, ставшем привычным и оттого бледным. Или всегда представляемое ярче действительного?.. Где же тайга, моя тайга, в которой днем не видно солнца, в которой между стволами не протиснуться человеку, где над болотами в самый ясный день темно и колеблется синий таинственный чад?..

Впрочем, мы только недавно выехали, небось доедем и до тайги.

— Когда я лежал в госпитале контуженым, — вдруг говорит мой провожатый, — шесть суток не мог заснуть. Приехал профессор консультировать, спрашивает, чего ты хочешь, что ты любишь?.. Говорю: воду люблю, слушать, как река бежит…

Сидела нянечка возле, мочила мне руки и голову, а за стеной журчала вода: посадил он вторую нянечку переливать воду кружкой из ведра в ведро. Я заснул…

А ведь и вправду есть в этих мелких речушках какая-то живая власть. Я уходила за поселок, садилась на берегу — и оторваться не могла. Бежит, звучит о чем-то, и все по-разному, звучок на звучок не похож — то удивленно всплеснет, то успокаивающе, то раздумчиво выговаривает что-то, мотает по дну длинные тонкие водоросли. Не уйдешь, колдовство какое-то. Полноводные реки не такие. Там тоже хорошо сидеть на берегу, но ты сидишь отдельно, а река течет отдельно, здесь же такое чувство, что словно ты летишь по камням, бьешься о них, вскрикиваешь, уходишь куда-то безвозвратно. И еще в огонь я так смотреть могу — но это древнее колдовство, это известно. А вот с речками — открытие для меня.

Масса незнакомых цветов. Я добросовестно стараюсь все запомнить: писать же потом надо. Шутка ли дело — первая командировка: тебе заплатили деньги всего лишь за то, что ты поедешь смотреть и слушать… Мысль об этих деньгах несколько отравляет мое пребывание здесь, и хотя я уверена, что напишу: вера в свои возможности у меня пока безграничная, — где-то тихонько саднит: «…а не напишешь ведь… ну о чем тут ты напишешь?»

Я гоню от себя эти удручающие мысли и спрашиваю проводников, не знают ли они случайно, как называются здешние цветы. Проводники, дружно перебивая друг друга, начинают указывать пальцем на цветы и называть их по-хакасски. Русских названий они не знают, но я записываю хакасские, удивляясь, что эти вроде бы равнодушные ко всему, кроме выпивки, люди так хорошо знают цветы.

— А у нас пастушки в такую игру играют: наберут в горсть всяких цветочков, потом показывают. У кого такого цветка нет — очко. Кто больше очков нахватал — проиграл. Когда мы мальчишками были, все скот пасли…

Тыис-оды — зубная трава, ее заваривают и пьют от зубной боли… Внизу четыре распластанных листочка, тонкий стебелек, на нем крупная черная ягода. Ну, эту травку я знаю — вороний глаз.

Бюр-оды — волчья трава. Высокие бледно-желтые цветы на толстом стебле, листья словно у акации, цветок, точно искусственный, сухо шуршит, когда дотрагиваешься. Это астрагал.

Киик-оды — трава косули. Ее здесь по выпалам целые чащи, словно розовый лес. Это иван-чай. Там же, на выпалах, — белыми пятнами в розовом — нежные, словно мимоза, пахучие кустики таволги.

Кёк-чахыйах — синий цветок. Высокий темно-фиолетовый стебель облепили сверху, словно мухи, странные цветы, по форме, пожалуй, напоминающие львиный зев. Потом я узнаю, что это живокость — самый распространенный в Сибири и на Дальнем Востоке цветок, принадлежит он к семейству лютиковых и сильно ядовит. Рядом похожий на него борец, аконит — такие цветы я на клумбах видела. Тоже из лютиковых, тоже ядовитый. Лечат и тем и другим ревматизм.

А вот звездчатые, лопнувшие уже коробочки, полные ярко-красными сверкающими шариками семян. Это марьин корень — так его называют в Сибири, а вообще-то дикий пион. Цветет в мае, когда сходит снег, отваром из его корней лечат болезни желудка, а из семян хакасские девушки делают бусы.

— Наши девушки раньше шили себе белые платья, — говорит нормировщик, — потом катались по ягодам, — получалось красивое платье в розовую крапинку.

Я вежливо киваю, хотя и не думаю, чтобы это было красиво. Бусы из таких вот семян — да. Я тоже набираю горсть просто так.