К себе возвращаюсь издалека...

Ганина Майя Анатольевна

— Значит, вы и есть.

— Только я не кержак.

— Закурим тогда, если не кержак, — вступает в разговор мой провожатый, протягивая Трунову сигареты. Тот берет одну, закуривает. Однако же в гости к себе, посмотреть на убитого медведя, к великому моему сожалению, не приглашает. Мы трогаемся дальше.

— Кержаки — это староверы, — объясняет мне провожатый. — Они не пьют, не курят, не дают никому есть из своей посуды. Тут много деревень старообрядческих было: переселенцы с Керженца, оттого «кержаки». Мы мальчишками баловались: идет старовер с пасеки, ведро меду несет. Подкрадешься, своей кружкой

черпанешь — он обернется, плюнет, ведро поставит и уйдет. Больше он ни мед этот есть не может, ни ведром пользоваться…

А я все вспоминаю Трунова: не очень-то он высокий, не очень сильный даже. Застиранная рубаха с расхристанным воротом, морщинистая шея, покрытая красным загаром. Лицо некрасивое, простоватое, глаза с прищуром, что называется, себе на уме…

Первый человек, убивший медведя, встретившийся мне на пути. Убивший медведя…

Смеркается, тропу еще видно, лошади прибавляют шаг: скоро должно быть жилье. Завтра и послезавтра мы будем ночевать в тайге, у костра, как мечталось. А сегодня в доме. Проводники мои оживились, шутят, спрашивают меня о чем-то, а я все вижу Трунова и медведя с растопыренными лапами, поднявшегося на дыбы…

Издали слышится тоненькое ржание, наши лошади отвечают. Поселок совсем близко.

— Есть в тайге такая птичка, — говорит мой провожатый, — похожа на скворца с длинным хвостом. Ее называют «асхан-кизи-ады-нинь» — «конь заблудившегося охотника». Она кричит точно как жеребенок, только более тоненько и нежно. Легенда такая: охотник заблудился в тайге, никак не мог прийти к тому месту, где шалаш и привязанная лошадь. Умер с голоду. А лошадь ржала, звала его, потом оторвалась, ходила по тайге, опять звала. Бог пожалел ее и обратил в птицу, она до сих пор летает, его ищет…

В сердце спускается что-то — старухи сказали бы: «Тихий ангел пролетел…» Светлая печаль — ты улыбаешься, а глаза грустят. Я очень люблю сумерки — прогал между днем и ночью, когда на тебя спускается умиротворение, тихий покой после дневной беготни. И тревога, сладкая тоска о том, что все равно всего не успеешь, все не напишешь, всего не увидишь. Не встретишь, наверное, того, кого надо, не встретишь…

Еду и молчу, смотрю на серое, послезакатное небо, вдыхаю предночной холодный запах воды и росы. Стволы остывают, потрескивают тихонько; екают селезенкой, торопятся лошади. Мне хорошо.

Я еще только начинаю, я полна надежд и чувства собственной безопасности и всесилия, я еще даже не знаю, что тайга — вот, вокруг меня: просто в Сибири так называют любой лес, независимо от того, насколько он густ и непролазен. Я еще побываю во всякой тайге, я еще только начинаю… Мне невдомек, что я, в общем, родилась в рубашке: через пять дней мы случайно выедем по Тёе к Бискамже, а там строится железная дорога Сталинск — Абакан. На будущие десять лет жизнь строителей-железнодорожников станет моим хлебом, горьким и сладким, моей любовью, моей заботой. Тут я буду учиться писать, постигать сложность человеческих характеров в конкретных сложных обстоятельствах, буду слушать, как говорят эти русские люди, собранные волей случая со всей России, как прекрасно они говорят. Ну а об этой моей первой командировке я так ничего и не напишу — первый удар по моей самонадеянности. Да и что можно написать? Без человека в деле, без мыслей о делах

его — проза мертва.

II. ЛЮДИ НА ЗЕМЛЕ ЖИВУТ ОЧЕНЬ ДАВНО…

Позже, когда я попала в Самарканд, я все время думала об этом. В Угличе и в Ярославле, в Старом Братске возле темнобревных острожных башен, в одной из которых томился раскольник Аввакум, в Нижне-Илимске, возле бревенчатой часовни, где останавливался сосланный Радищев, — все время помнишь, как давно живут на земле люди, какое несчетное количество следов уже впечатано в ту крохотную пядку земли, где остался твой след. Но едва попадаешь в тайгу, начинает казаться, что уж здесь-то история пошла от тебя, что тут нога человека не ступала. Про теперешних строителей сибирских у нас принято говорить: «пионеры, покорители Сибири…»

Как-то я стала копаться в старых книгах, рассказывающих о заселении Сибири, и вот что вычитала.

История Западной Сибири, удаленной от стран, оставивших повествования о жизни и судьбе древних народов, бедна преданиями. Из китайских летописей известно, что южная часть Западной Сибири еще в глубокой древности, за две тысячи лет до нашей эры, была местом обитания и ареной столкновения многочисленных племен, то наводнявших Китай, то отливавших к Сибири и по ее равнинам перекочевывавших в Европу. Через алтайские долины, лежавшие на пути переселения народов, проходила, по-видимому, большая часть племен, двигавшихся в Европу.

У Геродота есть упоминание о гриппах, живших в горной стране, где почва восемь месяцев в году бывает замерзшей, и стерегущих там золото. Речь идет, вероятно, о народе, населявшем тогда Красноярский край.

Позже пространство между Обью и Енисеем занимали белокурые, голубоглазые племена: киень-куни (хакасы), динь-лини, дулгасцы. Судя по типу письма, близкому к руническому, племена эти принадлежали к скандинавским народностям, в частности к финнам. Впоследствии, при нашествии татаро-монголов, племена эти смешались с тюрками.

Известие о первом знакомстве русских с сибирскими народами приходится на XI век. Новгородцы в те дальние времена уже делали набеги на Югру через северную часть Уральского хребта, или, как он назывался в старину, через «каменный пояс». Эти набеги делались с переменным счастьем, и из шайки в несколько сот человек в Новгород возвращались лишь десятки. Но дорогие звериные шкуры, моржовые клыки, «закамское серебро» и «узорочье» привлекали все новых и новых любителей легкой наживы. В первой половине XIII века Югра считалась уже в числе новгородских волостей.

С падением Великого Новгорода роль его по отношению к Югре перешла к Москве. В 1483 году при Иване III был предпринят поход на «Обь — реку великую», причем московские воеводы, разбив вогул при устье реки Пелыма, пришли в «сибирскую землю», где взяли большую добычу и по Иртышу и Оби спустились в «югорскую землю». Поход кончился покорением Югры, и в 1488 году Иван III уже именовал себя князем югорским. Но и впоследствии при Василии Иоанновиче, и даже вначале при Иване Грозном Москва ограничивалась полуданническими отношениями с сибирскими ханствами: было не до них. Не могли еще расправиться с казанскими и астраханскими татарами, тревожащими царство с юга, не было сил для настоящих походов в Сибирь.