К судьбе лицом
Шрифт:
– Сделаю. Стикс, услышь мою клятву.
Ирида, вестница богов, приподнялась на светлом Олимпе с ложа. Тяжко вздохнула и вылила черную воду из появившейся в руке чаши: клятвы не всегда приходят вовремя… Хорошо бы, моих слов она не расслышала. Или решила бы, что это проделки Онира.
Владыка Аид только что поклялся водами Стикса, что не позволит величайшему сыну Зевса по-настоящему стать богом. Безумец. То есть, оба.
Один собирается и на Олимпе продолжать безнадежную схватку – с памятью, с горечью, с тем, чего не вернешь и не изменишь: нашел себе противника
А второй каким-то невообразимым образом собирается дать первому возможность для этого – в обход постановлений Зевса, который уже готовит для сына божественный покой.
Безумцы. Припертые спиной к стенке.
Глядящие друг другу в глаза над лужей темного сладкого вина и недоеденной козлиной ножкой, над щитом покойного Ификла и черным шлемом-невидимкой.
Молния – в неизбывную тьму.
– Сделаю.
Он не стал клясться Стиксом. Уронил короткое слово героя, которое дороже клятв богов.
Я поднялся и вышел из шатра.
Хрустнула под ногой стрела, спущенная с тетивы во время боя. Валялась неподалеку бляха с медного пояса – отсвечивала темным медом в лунном свете.
Под стеной огрызались псы, натравленные на тела побежденных, правда, зеваки разошлись, и дележ проходил поспокойнее.
Разграбленный, изнасилованный Пилос потрясали пиры и погребения, и даже стены дышали укоризненно – косили бойницами: «Эх, боги…что ж вы, боги?»
А что – боги…
Они на Олимпе пируют. Дела им до ваших воплей. Идите гуськом к ладье Харона, побежденные. На Островах Блаженства, может, и перевидитесь с победителями, которые натравливали собак на ваши тела и уводили в рабство ваших жен и дочерей.
Правда, вы друг друга не узнаете.
«Колеблющий твердь, зачем ты отступил от нас?!» «Чем мы прогневали тебя, о Дий-Отец?» «Афина, за что караешь?!» «Гера-заступница…»
Арес, Аполлон, Артемида, Гермес… вы б еще Диониса вспомнили, побежденные. Зашиваясь в углы своих домов с выбитыми дверями, выкупая у победителей возможность похоронить мужа или сына, трепеща перед героем, который орет песни в своем шатре – вспоминайте и молите…
Боги на Олимпе.
Кроме одного идиота, который меряет шагами поле недавней битвы. Но час воззваний ко мне еще не пришел. Вот когда победительная армия оставит Пилос и вы сможете хоронить своих павших без опаски – будут моления к Запирающему Двери, и отточенная бронза, взлетающая над головами черных быков, и медь, и медовые лепешки – умилостивить не только владык, но и их слуг…
Остатки доспеха попадались часто. Разрубленные щиты. Осколки мечей зарылись в землю, норовя уязвить из темноты. Лежала сандалия с оборванными поножами – в крови. Над лошадиным трупом копошились серые совы – видела б Афина, как пируют на падали ее символы… Ковырялись в мусоре битвы ушлые торговцы то ли из Пилоса, то ли с окрестностей. Бродили бесстрашно, всматриваясь, подхватывая то целый колчан из ясеня, с медным дном, то дротик, выпавший из руки убитого, то кусок бронзы от секиры – все в дело пойдет…
На меня не смотрели: не потому, что шлем. Не хотел –
Только тысячеглазая Ночь пялилась сверху. Да еще стояла – она. Улыбалась.
Хитон длинный, искусно вышитый по краю лилиями. Золото на зеленом. И глаза – улыбающиеся – отливают золотом, а может, лунным светом.
Волосы кокетливо подобраны с неприкрытых плащом плеч, играют платиной и адуляровым блеском. На свидание ли собралась, к возлюбленному в таком виде и с такой улыбкой?
Самое место для встречи: вместо травы или каменистости укромного грота – взрытое сандалиями и боевыми сапогами поле, вместо журчания ручья или пения птиц – смертное затишье ночи…
Самое место для встречи с Памятью.
– Ты слышала.
Я не скажу тебе – «радуйся». Это поле и без того ярче освещается твоей улыбкой, чем луной, Мнемозина, дочь Урана и Геи.
– Ты хочешь, чтобы его память вечно была с ним, о Владыка Мертвых?
Дикая кошка в предвкушении трапезы не мурлычет так.
– Я хочу, чтобы она осталась с ним, когда он взойдет на Олимп.
Давая клятву – избегайте ненужных слов. Вроде «вечно», «никогда» или «до скончания времен». Может быть, от этого она станет чуть менее великой.
Зато выполнить ее будет легче.
– Что же будет потом?
– Ананка прихотлива.
Может, он выиграет бой как и раньше и отбросит от себя дарованную память, погрузившись в блаженное божественное забвение, и будет пировать на Олимпе, хлопать по плечу Ареса, и лица сыновей и брата никогда не станут тревожить его. Он будет – Геракл, а не Алкид, и герои будут приносить ему жертвы, после которых он снизойдет и выполнит их просьбы.
Или же он наконец проиграет схватку – и не сможет быть на Олимпе, потому что бог не может жить в окружении призраков своей памяти. Тогда, покорившись им, он оставит бессмертие и обретенную семью и шагнет туда, где место умершим героям: в Элизиум, чтобы встретиться с братом. Он будет – Алкид, а не Геракл, и герои будут приносить ему жертвы, дым которых никогда не дойдет до него.
Ананка прихотлива.
– Трудно оставить человеческую память тому, кто уйдет в бессмертие. Особенно такую память.
– Назови цену.
Молчание над полем недавней битвы. Миг наслаждения: Владыка пришел поклониться той, от которой отвернулись остальные боги! Сияющая улыбка становится опасным оскалом, Мнемозина – Немезида, странно играют созвучия. У тебя иные одежды, чем у Возмездия, Память, и лица у вас разные, и волосы… но у вас одинаковые улыбки, уж можешь мне поверить.
– Что ты предложишь, о Щедрый Дарами?
Раз Щедрый Дарами, значит – щедрый дар…
– Память за память. Оставь ему его воспоминания. Я выпью из Леты.
Как тебе цена, Мнемозина? Каковы грузики на весах? Память смертного героя, правда, полная подвигов и утрат, но – неполных сорок лет. Против памяти бога, одного из Кронидов, видевшего Титаномахию, века владевшего подземным миром, память Аида-невидимки, Аида-колесничего, Мрачного Брата, Аида-насильника и рогоносца, Запирающего Двери, Щедрого Дарами… как тебе?
Почему ты смеешься, Мнемозина?!