К судьбе лицом
Шрифт:
– Я тебе не мойра, – отрезал я со своей скамьи, глядя на ужасающую своей красотой ковку хтония.
– А потом что? Если не к тебе…
Я качнул головой и поднял палец. Если не ко мне и не в Тартар – ты знаешь, куда, Алкид. На Олимп. К тронам Двенадцати. К ногам отца-Громовержца, который наверняка тебя женит (раз уж у него получилось со мной), разрешит назвать в твою честь созвездие… с Герой помирит. И с Аресом, наверное, друзьями станете.
– У меня было мало дорогого, Владыка, – слова валятся
Кто-то топит горе в вине – Геракл, сын Зевса топил его в подвигах. Напрягал бугристые мышцы: душил, как Немейского льва, как моего стража врат, взваливал на плечи, как Эрифманского вепря, вымывал кровью врагов из души, как гной – из конюшен Авгия.
Больше! Опаснее! Сцепиться с Танатом – вдруг это поможет? Принять небо на плечи – вдруг выпадет старая заноза из сердца?
А оно только хуже, потому что к лицам детей добавляются другие.
Врагов и друзей. Убитых умышленно или в очередном приступе безумия. Или – нечаянно, как пораженный отравленной стрелой Хирон.
Или погибших потому, что шли рядом.
– Я думал… когда умру… может, Лета…
– Есть средство забвения вернее, чем ее воды.
– Какое?
– Стань богом.
И Мнемозина отступит от тебя, закрывая глаза своим гиматием. Боги глядят только вперед: в сегодняшний день и в будущее. Призраки памяти их не тревожат, а если обиженная пренебрежением Мнемозина пытается подойти – отступает, скорбно качая головой: с этими не получится. Она живет в моем мире, знаешь ли. И время от времени ее стоны долетают до меня.
– Ты говоришь мне, Владыка: стань богом… Мой отец хочет сделать меня богом. Похоже, пришла пора клясться Стиксом.
Откуда и речь взялась – ровная, горькая. Не те обрывистые фразы, которые он выпихивал из себя в моем мире, прося отдать на время Цербера.
– Богом можно сделаться по-разному. По воле отца, который наделит тебя бессмертием. По своей воле, совершив то, после чего смерть не осмелится к тебе приблизиться.
– А разве сейчас Танат…
– Можешь верить мне – жаждет отмщения.
Ему только скомандуй: «Можно» – и ты познакомишься с острием его меча. Не представляешь себе, герой, по какой тонкой грани ходишь.
Ножка козленка валялась в луже вина. Лежали рядом куски лепешки. И стрелы, вымазанные черной желчью гидры – недалеко.
Смотрели друг другу в глаза двое, припертые к стене Ананкой. Только один был прижат к своим подвигам, второй – притиснут спиной к готовым открыться вратам Тартара.
– Что ты хочешь, Пиларт[1]?
– Придет время – и Олимп позовет на помощь. Ты слышал о Гигантах?
Потер лоб рукой, поерошил вьющиеся – в отца – волосы. Вздохнул, как бы говоря: «Еще и это!»
– Ага.
– Приближается
Первая и последняя.
– Битва, в которой будешь участвовать ты. Потому что тот, кто может сразить бога…
Едва заметно дернулось раненое плечо. Геракл усмехнулся. Повел подбородком с всклокоченной бородой. Как бы говоря: «А-а, а я-то думал, зачем ты под мои стрелы сунулся».
– Проверял, значит?
Я не ответил.
– Что тебе нужно? – повторил он.
– Чтобы ты отправился на Флегры до того, как тебя призовет Семья. Чтобы встретился с единственным Гигантом, который там останется.
– Убить?
– Он бессмертен там, где рожден. Заставь Алкионея покинуть Флегры. Дальше я сам.
Дальше мы сами. Аид и аид.
Двузубец тихонько мурлыкал под ладонью.
– Потом можешь возвращаться… куда угодно. Вскоре тебя навестят. Афина или Гермес.
С вестью о том, что запылал Олимп.
Геракл поморщился, будто зарево этого пожара уже опаляло ему лицо.
– А потом?
Да. Есть герои, для которых все просто. Это для Владыки Аида вопрос: а будет хоть какое-нибудь «потом»? Или «потом» будет уже не нашим, а – Гигантов?
Или «потом» станет воплотившимся «рано или поздно»?
– Потом ничего. Вступив в битву с Гигантами, ты станешь равным богам. Можешь жить, делать детей, совершать подвиги… можешь даже умереть – это неважно. Путь будет лежать на Олимп.
– И я забуду? А, Владыка? – усмешка нехорошая и почти отцовская. Помедлив, я кивнул. Геракл тоже кивнул – успокоено. Откинулся на шкуры, на которых полулежал, и припечатал: – А я не желаю забывать.
Я вновь опустил глаза на успокаивающе-черный хтоний. Догорали два факела в высоком шатре, исходя серым чадом.
Люди вечно тащат за собою лишнее. Наберут в заплечную котомку дурных мыслей, примет, каких-то давних надежд и страхов – и волокут. Была б возможность – и на поля асфоделя бы притащили, да вот, Лета не пускает.
Ну, зачем тебе в бессмертии давняя боль, Алкид? Зачем лица, которые пожрало время? Зачем память о мертвых?
– Потому что это – я.
Сверкнули глаза – устало тлеющие угли. Распрямились два утеса – плечи под львиной шкурой.
– Слышишь, Владыка? Каждый день – это я! Каждая убитая тварь – я! Каждый друг, каждая война, каждая женщина, каждый… Это все я! И все равно, куда! На поля асфоделя, в Элизиум, на Олимп, в Тартар… не через забвение! Ты слышишь меня, Владыка?!
Сдвигаются брови – кустистые тучи. Голос рокочет громом с поднебесья. Вот-вот полетит молния.
– Слышу.
– И что скажешь?
– Выполни мою просьбу – и я сделаю так, чтобы ты не получил божественного забвения.
– Сделаешь?