К судьбе лицом
Шрифт:
Значит, о том же подумал.
– И зачем ты пришел ко мне, брат? Предупредить, чтобы я ненароком не присоединился к Гигантам? Или не вздумал надеть мой шлем и запереться в моем подземелье, избежав битвы и участи остальной Семьи?
«Участь» он не снес – дернулся, но не к колчану, а будто от струйки воды, пролившейся за шиворот. Но взгляд мой встретил твердо.
– Отнюдь. Я лучше других знаю, как плохо ты умеешь стоять в стороне. Теперь знаю. А что пойдешь за ними… ты ведь знаешь, для чего их родила мать-Гея?
Мы были
– И потому я пришел просить тебя, Аид… именно: не приказывать, а просить. Я пришел просить тебя не вмешиваться в эту битву. Мы на Олимпе… справимся сами. Но если Тартар вдруг будет открыт – не знаю, выдержим ли мы натиск титанов и Гигантов разом.
Ах, вот оно что. А я-то, скудоумный, все не мог понять, откуда такая внезапная доброта к брату, сидящему задницей на самой страшной темнице во всех трех мирах. Громовержец великий стратег и неповторимый военачальник. Ему позарез надо, чтобы, пока на Олимпе кипит бой с Гигантами, подземный брат и дальше сидел на заднице – сторожевым псом. И гавкал и на узников, и на всех, кто посмеет сунуться.
Такая просьба хуже приказа – ну, как ты отвергнешь такое великодушие! Да и искус ничего не делать велик: сиди уж, братик, мы как-нибудь там… без тебя!
Вы как-нибудь сумеете биться с Гигантами, напрочь не зная о том, что один – неуязвимый – останется на Флеграх. Один, который может открыть Тартар, не сунется на Олимп, потому что Мать-Гея готовит его для другого…
А мне совсем не хочется встретить Алкионея у врат его отца.
– Брат?
Я поднял глаза – осунувшееся лицо Зевса было мрачным и бледным. Кажется, мы наконец-то похожи с ним…
Ответ пришел играючи.
– Хорошо. Открытый Тартар мне тоже ни к чему. Мне – больше, чем остальным. Я не вмешаюсь. И чтобы ты был спокоен – я поклянусь.
Ананка серебристо смеялась за плечами. Почему-то казалось – показывает острые зубы. Интересно, почему она все-таки никогда не улыбается, а только вот как я – скалится?
– Я не вмешаюсь в битву с Гигантами у Олимпа ни будучи видимым, ни будучи невидимым. Я сделаю все, чтобы врата Тартара не были открыты. Стикс, услышь меня!
Где-то из рук Ириды пролилась черная вода – и вместе с ней с лица Громовержца сбежало напряжение. Он встал – стройный, осанистый… Владыка.
Я остался сидеть, глядя на него снизу вверх.
– Хорошо, брат, хорошо… ну, а дальше – наше дело. Сам знаешь – нам не впервой. Мы готовимся… И Гея-мать прольет над своими сыновьями не одно ведро слез.
– Уверен, – отозвался я честно.
И впрямь прольет – над теми, кто будут убиты Гераклом. Если дойдет черед до Геракла. Если олимпийцы сумеют перебороть гордыню, воззвать к Ананке и прибегнуть к помощи смертного героя.
Я только не знаю: чем кончится эта битва. И не прольют ли еще больше слез по Кронидам, безвозвратно
– Нам не впервой, – тихо повторил Зевс, и я понял, что он тоже не уверен в победе. Верит – ведь не должно же быть иначе! – но не уверен до конца…
Радуйся, брат, это пришла мудрость. В отличие от глупой юности и самоуверенной зрелости, она-то во всем сомневается.
Он отвернулся, чтобы уходить, и уныло сверкнула молния в самом славном в мире колчане.
– Знаешь, брат… Иногда мне кажется, что Ананка-Судьба – все же против нас.
Может, он и не ждал ответа, но я отозвался ему в спину:
– Мне тоже.
Хотелось бы только верить, что она при этом все-таки – за меня.
Сказание 15. О Погибели, Судьбе и второй пропасти
Когда тебя зовет Судьба,
Не думая иди,
С немой покорностью раба,
Не зная, что там впереди.
Иди, и ставши сам собой,
В тот вечно страшный час, когда
Ты будешь скованным Судьбой,
Ты волен навсегда.
К. Бальмонт
Океан бросается на берег бешеным псом, спущенным с цепи. Кусает холодными клыками волн. Заливает пеной ярости. Океан хочет оттолкнуться от берега, допрыгнуть до неба и проглотить звезды.
Только на небе нет звезд. Здесь, на самом краю света, они не появляются почти никогда, а если появляются – то как сейчас: только две, только на скалах, только как часть черной фигуры, которая кажется сестрой скалам.
Две воспаленные звезды горят над океаном, и тихая, хриплая песня про заплутавшего средь хмельных друзей мужа сливается с клокотанием воды, так же, как черные с серебром волосы смешиваются с ветром и ночью…
«Только не плачь, хорошая моя. Хочешь послушать сказку, моя маленькая?»
В небо, а может, в волны летит отчаянный, раздирающий грудь крик, но неистовство океана слишком сильно, крика не разобрать. Кажется – там что-то вроде: «Нет, я не хочу! Уходи, я не хочу!!»
Тщетно. Голос, который не заглушается здешними бурями, от которого не закроешь уши, снова и снова доносится из-за плеч, сочится издевкой из каждой капли соленых брызг, рвет волосы – холоднее ветра…
«Сказку о младенце с черными глазами и волосами. О мальчике, колыбелью которого стала темнота. О юноше, который предложил смерти побрататься с ним. О невидимке, который решил уйти из песен и вечно оставаться в тени братьев. О боге, который добровольно взял жребий подземного мира, хотя мог бы… о, мог бы…»