К судьбе лицом
Шрифт:
Перед тем, как уйти, жена поклонилась – непонятно, по привычке, с насмешкой или просто так.
– Афина предлагает взывать к Ананке. Говорит, что спрашивать осталось только ее… А что она может нам сказать, если они неуязвимы! Какую помощь может посоветовать…
– Пусть взывают. Никогда не знаешь, что посоветует Ананка.
– А что делать мне?
Измученное лицо с полосой сажи на носу – детское.
Гермесу повезло вечно оставаться немного ребенком. Афина вот родилась взрослой, Аполлон совсем младенцем взялся
«Этот гад опять что-то утащил!»
«Врррредитель! Подложил мне поросенка в постель! Главное – откуда он тут поросенка взял?!»»
«Найдите мне этого вестника! Если он еще раз вздумает накрасить меня во сне румянами Геры – я… я…!!!»
Вечный ребенок, он всегда лучше других знал, что ему делать. До этого дня.
Наверное, когда рушится мир вокруг тебя – это страшно.
Я поднялся. Сделал два шага к резному каменному столу, источавшему холод.
Снял со стола хтоний и протянул племяннику.
– Бери.
– А ты разве не…?
– Битва Олимпа с Гигантами меня не касается. Я достаточно повоевал.
– Влады… дя… д-даже Деметра просила, говорила – пусть бы брат… как раньше… И Посейдон, и Гера…
Вот как, и Гера. Впору просиять ярче Гелиоса от осознания своей значимости.
– Я не вмешаюсь в эту битву.
Я научился говорить так, что со мной не хотелось спорить. Племянник погас. Угрюмо озирал каменный покой, тер пальцем нос, испачканный сажей. Взвешивал в руке хтоний.
– И что мне с ним делать? Чем он поможет одолеть их? Победить?
– Ничем. Это не оружие воина. Не оружие лавагета. Не оружие победы.
– Что тогда?
– Способ остаться целым самому.
Кажется, он был в ужасе. Недоуменно взглядывал то на шлем, то на меня. Мол – как так, остаться самому? Самому – без остальных? Без Семьи?!
Если вдруг Алкионей будет соответствовать своему имени, и засов на дверях тюрьмы отодвинут в сторону – пусть хоть кто-то…
Впрочем, такого не может быть.
– Поступай с ним как знаешь. Лишним в бою не будет.
Я не добавил – «Можешь не возвращать». Хотя мог бы. От кого прятаться и к чему быть невидимкой? Солнце скрылось в ворохе пепла, запорошившего путь колеснице Гелиоса. Не мрак, но полумрак, а мне уже не нужно таиться. Скрываются слабые. Знай я эту простую истину – выкинул бы шлем еще во время Титаномахии.
Я не вмешаюсь в бой на Олимпе, но у меня – свой бой.
А со своей Погибелью принято встречаться без всякой тайны – лицом к лицу.
Колесница с недовольной квадригой ушла за Гераклом час назад.
* * *
Собирался долго. Как-то нудно, несмотря на то, что звать слуг больше не приходилось: захотел облечься в броню – и вот она на тебе.
Черная.
Шлем не натирает: хотя не хтоний, а не натирает. Богу не могут натирать шлемы. Чудовищу
Хтоний не был таким удобным, как этот – часть меня, часть мира и жребия. Глухой – только глаза тускло смотрят из прорезей. Нет ни вычурной ковки, ни украшений – чернота как она есть, панцирь – такой же. На поножи и наручи не смотрел, но, наверное, там то же самое.
Сандалии из обычных стали боевыми, а двузубец был готов уже давно: пожелай – и возникнет в руке.
Щит только явился с опозданием, но зато и явился не таким, каким должен был – будто не от моего доспеха.
По краям все было правильно: вздымались и опадали языки пламени, кривились безглазые лица, и асфодели обвивались влюбленными змеями вокруг русла Стикса…
А потом шла россыпь гранатовых зерен – откуда? Для чего? Царапнула ненужным, забытым, выброшенным за ненадобностью…
И тополь – откуда на щите Подземного Владыки взяться тополю?! Или гранатам? Пусть бы лучше – песьи морды, муки Сизифа и Тантала и черный, ставший родным оскал Тартара. Харон с его ладьей – это было бы в самый раз. Тесей с неразлучным Пейрифоем на троне – лучше не придумаешь.
А на щите Харона не было – была колесница с четверкой ярящихся скакунов. Кони били копытами: ждали возницу.
И вместо Тесея с Пейрифоем на щите красовался юноша с лирой, из-под пальцев которого, казалось, вот-вот вылетит кощунственное: «А если бы у тебя отняли…»
Чужой щит. И меняться не думает. Швырнул его в кресло: Владыка нынче не защищаться идет, а истреблять.
После я медлил, стоя перед каменным столом, с которого незадолго до этого поднял хтоний – чтобы отдать Гермесу.
Ждал ее.
Времени было – сколько хочешь: послушные моей воле кони только что дотащили колесницу с Гераклом до Флегрейских полей, где оставался только один Гигант.
Непонятно – то ли его боялись, то ли он своих со спины прикрывал…
А может, просто характер скверный.
Квадрига надрывно хрипела, норовила протащить колесницу по кочкам, оскаливалась в едином порыве ненависти: растерзать бы возницу! Не наш!
Когда я вошел в конюшню больше часа назад – Никтей и Эвфрон забились в угол, Орфней мотал головой, как обезумевший, а Аластор стоял смирно, только косился с мольбой: «Ты же не…»
Нет, приказа не ослушались, не пошли против моей воли, хлынувшей в них – отправились с пустой колесницей, чтобы доверить вожжи чужой руке.
Смотрели то ли с укором, то ли с ненавистью.
Глухой шлем без узоров – сгусток моего мира – лежал на столе, у широкой чаши с водой. Из чаши смотрел старик с черными волосами – костистое лицо со взглядом, страшнее, чем у Таната. Старик заладил появляться в воде и зеркалах не так давно, месяца два назад. До этого, вроде, там был какой-то другой. Все пытался кривить в презрительной гримасе отсутствующие губы – и что самое интересное, у него выходило.