К судьбе лицом
Шрифт:
А у мойр искать не станут.
– Подземный.
Так они пока еще меня не называли.
– Зачем ты явился к нам сегодня, подземный? Чего тебе нужно? Смертей?
– Жизней, – сказал я. – Мне нужны сохраненные жизни. Неперерезанные нити тех, кому выпадет жребий умирать.
– Кого?
– Имен я не знаю. Жители Дельф. Может, тысяча. Может, больше.
Сколько Убийце придется мнимо мыкаться без добычи, пока не придет время подавать жалобу? Месяца хватит, наверное.
Сколько людей за месяц умирает в крупном городе? И окрестности, не забыть окрестности, откуда наверняка
Клото вон уже поняла – и завязала в узлы светлые, солнечные нити: ох, и туго придется каким-то младенцам! Атропос – поручиться можно, что поняла, как только я заговорил. Вот щелкнули ее ножницы. Один раз. Второй. Будто издевательством: какие тебе жизни, а, невидимка?
А Лахезис еще удивляется, кулаком щеку подперла.
– А вестник твой как же? Без жертвенной кровушки? Ему тоже прикажешь им волосы не резать? Чтобы в Дельфах совсем никто не умирал?!
– Танат будет резать пряди по-прежнему. Мне нужно, чтобы они умирали. Чем больше, тем лучше.
– Так нити же…
– Цыц… дура густобровая! – раздраженно выплюнула Клото. – Он хочет заставить Асклепия воскрешать смертных. Только если Атропка им нити поперережет – никакого воскрешения не выйдет. Тени-то в тела вернутся, а жребии? А смысл? Ходячими трупами станут. Помнишь, что было, когда Сизиф Жестокосердного пленил? Этого лекаря за такое камнями забьют…
А если нити не будут перерезаны – смерть не имеет полного права. Даже Гермес не услышит зов новой явившейся тени, не явится ее провожать, потому что нельзя проводить в мои подземелья того, чей жребий еще не дописан. Да, они будут мертвы – все, чего касается меч Убийцы, умирает вполне надежно.
Но их можно будет вернуть, и они опять оживут на радость близким, молившим великого лекаря…
– Дурень, – а вот эти интонации помню. Лахезис – она такая: щербинка в зубах, щеки в оспинах, широкая усмешка за уши сейчас залезет. – Не можем мы такого сделать: им уже сроки подойдут всем, строчки в свитке к концу протянутся… а ты им жизнь даровать хочешь! По просьбе Громовержца – и то бы не сделали, а ты…
– Я не прошу даровать им жизнь. Я прошу отсрочки.
Глухо брякнул древний стертый адамантий о камень. Роняла ли раньше Неотвратимая свои ножницы – смерть для нитей судьбы?
– Отсрочки? – треснувшей под ногою веткой проскрипела Атропос.
– Отсрочки на месяц. Потом Зевс разгневается на врачевателя, который посмел воскрешать. Накажет его.
И отдаст богу смерти должное – брат ведь справедлив.
И те, кого коснулась благодать воскрешения, кто испытал умирание, а потом поднялся с ложа живым, - они все разом…
В горле лежала раскаленная солнцем пустыня – царапала небо песчаными дюнами.
В вечной раздвоенности нити есть свои минусы. Владыка бы и не поморщился – всего-то смертные. Владыка бы снес к Тартару все Дельфы заодно с Дельфийским оракулом и горой Парнас. А потом пошел, глотнул бы нектара – и к любовнице под бочок. Ему бы и взгляды Мойр – как оливковые косточки. Разгрыз да сплюнул.
Что с того, что на тебя смотрят, как мать – на Эмпусу, влезшую через порог и тянущую руки к колыбельке?!
Атропос тихо хихикнула. Мелко,
Мойра лежала животом поперек своего стола, прямо на свитке, стучала по свитку кулаком, а сквозь смех с трудом выдавливалось: «Не... до… о-це-ни-ли!!»
Долго смеялись, отошли нескоро. Атропос еще все прыскала, пока нити резала. У десятка смертных наверняка была веселая смерть.
– Ну… подрос, – выговорила наконец, и слова попрыгали – мелкие, со смешочками, как прежде. Руки, натертые варевом Гекаты, бодро засновали в путанице разноцветных нитей. – Ума набрался, гляди-ка.
– Наглости… – хмуро прилетело от Клото.
– Наглости – как не треснет, – согласилась Атропос. – А ведь, наверное, ты понимаешь, насколько многого просишь. Месяц… целый город… только надрезать – и оставить… Взамен-то что, а, невидимка? Или так – за красивые глазки? Или потому что ты Кронид? Владыка? За богатства твои? Или, может, шлем отдашь? Так за это мы тебе такое не дадим, не думай…
Я отошел – устал ходить вдоль серой стены. Солнечные лучи обегали мою тень, причудливо извивались, скорее стремились в чашу, а оттуда – пролиться золотом на веретено…
Стоять посреди этой комнаты под взглядами троих сестер оказалось неожиданно легко.
– Вы дадите мне все, что нужно, а если будет надо – и втрое больше. Потому что я – любимчик. Урод с раздвоенной нитью, свиток которого переписали в самом начале. И поэтому я могу переписывать другой свиток. Ее свиток.
Даже то неизбежное, что прописала там мать-Гея своей плодоносной силой и тьмою Тартара.
– Ты любишь спорить, Атропос? Я могу поспорить со всеми вами троими. Поставьте этот месяц отсрочки для умирающих жителей Дельф. А я поставлю, что вы захотите. Свой мир. Бессмертие. Свою нить – что выберете? Мы будем спорить на то, что случится, когда плоды матери-Геи, которые она выращивает на Флеграх, созреют. Когда Гиганты – лекарство против победителей Титаномахии – пойдут на Олимп, и на Олимпе не найдут лекарства от них. Давайте спорить на то, что тогда откроются врата Тартара, и вам нечего будет резать и вить, потому что не станет ни рождающихся, ни умирающих. Поспорим, останутся ли стоять эти стены, когда Олимп будет падать в руины – я поставлю на то, что вряд ли останутся. Еще можем поспорить, сколько милостей окажут вам освобожденные титаны и Гиганты: больше, чем остальным олимпийцам или поровну? Принимайте мою ставку: это будет захватывающий спор.
Пряхи молчали. С лиц у них мокрой полотняной маской сползал смех, а взамен…
Я видел это выражение на усталой физиономии Вестника, когда тот вернулся с Флегрейских полей.
Наверняка, и на моем лице что-то подобное красовалось после рассказа Гермеса.
– Вы же тоже не знаете, как их остановить, – бросил я. Вышло сипло и отрывисто.
Лахезис замотала головой с таким простодушным детским огорчением, что я чуть не расхохотался. Мать-Гея посадила в лужу вместе с Олимпийцами даже Прях.