К судьбе лицом
Шрифт:
Я покачал головой. Подбросил монету, задержавшуюся в кулаке. Обол деловито заскакал по серебряной поверхности, разбудил своим звоном братьев, те зазвенели призывно: «Пора! Пора!»
Не продолжай, Ужасная. Я выбирал однажды – кем быть. Я знаю продолжение.
Мне пора.
– Ты преподнесла мне сегодня щедрый дар, Стикс. Лучший из даров: знание. Чем я могу тебя отблагодарить?
Она поднялась вслед за мной – и воды черной реки, напитавшись серебром потолка и колонн, прочертили по ее лицу причудливые, зловещие тени.
– Лучший из даров - знание. Я хочу знать, что моей дочери ничего не грозит. Что мои сыновья,
– Гигантов?
– Гигантов. Алкионея. Гею. Всех, кто угрожает разрушить мироздание. Поклянись мне, что совершишь чудо, лавагет.
– Ты хочешь клятву клятв?
Наверное, это будет странно: взывать к Стикс при Стикс. Что она скажет в ответ на «услышь мою клятву»? «Слышала, не глухая»?
– Нет.
Её губы казались черными – как слова, которые она выплевывала. Коротко, резко.
– Просить у тебя клятву моими водами? Чтобы спрятать тебя в себе в случае твоего поражения? От того, что ты увидишь? Шествие титанов по земле. Руины мира. Твоя жена – рабыня на ложе другого. Если ты проиграешь, Кронид, эта клятва станет для тебя облегчением, потому что твоя участь будет страшнее Стикса. Я не подарю тебе этого облегчения. Клянись иначе.
– Справедливо, – сказал я. – Даю слово лавагета. Я совершу все, что потребуется. Сделаю бессмертного смертным. Смертного – вечным. Если будет нужно, я совершу сколько угодно чудес.
Титанида кивнула и отвернулась – решила, видно, не провожать, на это и муж имеется.
Чёрные воды из стен смотрели одобрительно.
Капели во дворце стучали с нескрываемым облегчением.
Есть все же случаи, когда паскудно, что в тебя верят.
* * *
Поле боя выглядело обычно.
Что для человеческих глаз, что для смертных, что для глаз воронья, которое в изобилии кружилось над побоищем.
Побоище было глупое, нелепое, но, на вороний вкус, сытное: два слабеньких войска басилевсиков столкнулись посреди зеленых холмов – и оба едва ли не нацело лежали под серым небом: люди вперемешку с лошадьми. Вкусных мертвых, красиво раскинувшихся в небогатых доспехах (это хорошо, панцирь проклевать сложно), было больше, чем живых. Полумертвые со стонами кончались на руках товарищей, на носилках и телегах, в лужах крови на земле – и груды заманчивой падали всё увеличивались. Живые нескоро опомнятся, да и мало их совсем, да и многие подтекают кровью. Направят в селения и города гонцов с просьбами о помощи: столько мертвецов оставшимся живым не закопать, не сжечь. А пока помощь придет – и закапывать нечего будет. Глупые люди сошлись далеко от своих городов, спасибочки им за сытый вороний желудок.
Кто помоложе, давно несмышленым птенцом из гнезда грохнулся вниз, к еде, начал рвать трупы. Старый вожак медлил, неспешно взмахивал крыльями, озирал окрестности. Ночные хищники еще не вышли – хорошо. Коршуны слетятся скоро – ничего, здесь и коршунам, и лисам хватит, только вот живые пусть отойдут подальше, а то они еще есть на поле, эти живые…
Живых на поле боя было немного. Чумазый юнец бродил, кликал по имени товарища. Здоровяк
Да ведь он не в ворон старается попасть, этот лучник. В этих других – черных, когтистых, припадающих жадными ртами к ранам. Старый вожак навидался их на других полях сражений. Знал: нужно ждать, пока сами унесутся по воздуху, упившиеся кровью, радостно хохочущие. А то ведь попадешься под лапу – и свернут башку беззащитной птичке. Эти, черные, они из-под земли, они не церемонятся. Мечник – этот вообще быстрее молнии движется. Голову сворачивать не будет, зато может пнуть, жестокосердный – и все, потом свои же, из стаи, тебя и сожрут. Вместе с остальной падалью.
Только Мечника что-то не видно.
Старый вожак заложил над полем битвы вираж, мощно толкнулся крыльями, повертел головой. Черные, когтистые – эти есть. Если есть черные, когтистые, – Мечник должен быть, они за ним приходят. Только его не видно. Клинка не слышно.
Нехорошее поле. Сытное, а нехорошее.
Вон, под деревом вообще двое каких-то живых расселись. Чего расселись, спрашивается?! И третий к ним идет. Чего идет, когда должен по полю бродить, живых искать, собирать с мертвых доспехи и красивые цацки?
Нехорошие живые. Один рыжий, с длинными волосами, в длинных одеждах – это у людей самка. Зачем самка на поле боя?! А рядом с ней – тоже длинноволосый, но воин, потому что в измятой, как после боя, броне, прикрытой тканью со спины. Молчит. А самка говорит все время. Ай, смотреть ближе надо, что за смертные, беды бы стае не было.
– …ты не думай, умным не считаю, – донеслось до старого вожака, едва он снизился и переступил лапами по ветке над живыми. – Знаешь, где он у меня сидит? Вот, где он у меня сидит, да! Папочкин любимчик! И туда с ним, и сюда с ним, меч ему подари, в Аид проводи… а чего он Тесея освобождать взялся, спрашивается? Давались ему такие указания?! Да я вообще за ним следить не успевал, как он уже каких-то обещаний надавал, даже жениться пообещал, да я на Олимпе не знал, куда деваться потом, когда отчитывался!
Второй живой не отвечал, посматривая туда, откуда приближался третий: сутулый и без панциря, наверно, старый или больной.
Самку молчание чем-то расстраивало. Старый вожак её понимал. Нехорошее, жуткое молчание. Рука воина нехорошо лежит на рукояти меча, лезвие которого покоится на коленях.
Будет беда.
– И вообще, знаешь что? Он о тебе так… ну, отзывался. Уважительно. Говорит, такой сильный противник, такой силь…