К вам обращаюсь, дамы и господа
Шрифт:
— Если я останусь здесь, они меня так и так убьют. Я не могу стать турком, Микаэл. И пытаться не стоит. Осман-ага пожаловался каймакаму, и двое греков слышали, как он отдавал приказ расстрелять меня. Я провёл прошлую ночь в деревне у греков.
Глаза Микаэла наполнились слезами.
— Они поймают тебя, Завен, — пробормотал он.
Мне хотелось рассказать ему о гласе божьем, хотелось сказать — не оставайся здесь, давай убежим к морю в прекрасный мир. Но я не мог. Я не знал, как передать это словами.
Микаэл вернулся к своим кофейным чашкам и блюдцам. Я жалел его больше,
День я провёл в лесу на окраине города, а вечером пробрался в контору писца к Нурихану. Я дал ему два пиастра, и он вышел купить мне хлеба и маслин на дорогу. Ему уже доводилось делать покупки для хозяина, и он прихватил мне в придачу полные карманы лесных орехов, которых хватило бы на неделю.
— Как ты думаешь, где я буду завтра в это время? — спросил я, пока мы щёлкали орешки.
— В реке, — рассмеялся он, нанизывая ядра орехов на проволоку. — Боишься?
— Кто, я?! — воскликнул я возмущённо.
— А не помешало бы в этот раз! Если поймают, тебя ждёт вот это. — Он цокнул языком и провёл рукой по шее.
Перед бегством я решил немного поспать. Мы опустились на колени и помолились. С чувством, что всё теперь зависит от бога, я лёг на стол и уснул.
Мне приснилось, что один из тех солдат, которых я видел утром в кофейне, схватил меня, придавив мне коленом грудь и выхватил нож, чтобы отрезать мне голову. Я вздрогнул и проснулся как раз в тот момент, когда он приставил мне нож к горлу. Соскочил со стола на пол, дрожа всем телом. Но я пробудился от одного кошмара, чтобы вступить в другой, уже реальный.
По луне я определил, что время не очень позднее, около часа ночи. Нурихан крепко спал.
— Я ухожу, — прошептал я ему на ухо и потряс за плечо.
Он что-то пробормотал и отвернулся. Я стал трясти его сильнее.
— Да, да, слышу, я не сплю, — он поднялся, протёр глаза и зевнул. — Значит, уходишь?
Он спросил таким тоном, будто ничего особенного не произошло.
Мы подождали, пока пройдёт ночной караульный. Я подумал, что если он остановит меня и спросит, куда я иду, то хлеб и маслины выдадут моё намерение бежать из города. Поэтому я оставил их Нурихану. Он поцеловал хлеб и стал плясать от радости:
— Завтра у меня будет праздник!
Когда караульный отошёл от конторы, Нурихан осторожно поднял окно, находившееся футах в пяти от земли.
— Лучше прыгай, пока не вернулся этот сукин сын, — сказал он, стараясь говорить небрежно.
Теперь, когда мне нужно было сделать решающий шаг, я заколебался, поняв, на какой страшный риск иду. Бог ты мой, что я делаю? Возвращение в Трапезунд будет для меня сущим самоубийством. Я попаду там в лапы полиции. Но если я пойду в другом направлении, в глубь страны, а не к морю, мне придётся идти по кровавой дороге Хамски-Кой и мимо Гюмушхане. Вся страна превратилась в огромную смертельную западню для беглых армян. Мне не было места в этом мире, и если мне суждено умереть, то пусть перед этим я снова увижу море.
Не мысль о смерти мучила меня, а то, что умирая, буду совсем один, и не будет рядом никого из тех, кого знаю и люблю. Именно это одиночество перед смертью ужасало меня больше всего.
— Ну, что,
Я перекрестился и прыгнул.
Нельзя было терять ни минуты. Я крался на цыпочках, прижимаясь к закрытым ставням лавок, и время от времени оглядывался, чтобы посмотреть, не идёт ли кто за мной, не вернулся ли караульный. Весь Джевизлик спал: ни звука, ни огонька. Я замедлил бег, дойдя до большой дороги, и пошёл быстрым шагом.
Услышав за спиной грохот приближающейся телеги, я встревожился, но возница оказался греком.
— Куда держишь путь, дядя? — спросил я по-гречески.
Он остановился.
— В Трапезунд.
— Я тоже иду в Трапезунд. Не подвезёшь? Я устал и нога болит.
Он подозрительно оглядел меня, нахмурив нависшие брови.
— Где твои родители? Почему они отпустили своего малыша одного в такую ночь?
Надо было быстро придумывать ответ.
— Моя мать в Трапезунде. Мы живём в Гончарном квартале (район исключительно греческий). Я отнёс отцу чистое бельё в рабочий батальон, а сейчас возвращаюсь.
— Ты прошёл всю дорогу пешком?
— Да, пришлось.
Он потёр подбородок, раздумывая.
— Хорошо, влезай.
Я вскочил в телегу и сел рядом с ним на ящик. Он дёрнул поводья, и телега, в которой была лишь одна лёгкая соломенная подстилка, весело подпрыгивая, покатила по освещённой луной широкой дороге.
— Я с тебя больше одного меджидие не возьму, — сказал он.
Для меня это было большой суммой (один меджидие равен двадцати пиастрам). Я сказал, что в кармане у меня всего один медяк.
— Ну, ничего, мать твоя заплатит.
— Дяденька, но мы очень бедны. Моя мама и одного пиастра не сможет вам дать.
Он остановил лошадей.
— А я не могу возить бесплатно. Я плачу деньги, чтобы кормить лошадей.
Напрасно я его умолял. Он сердито приказал мне сойти с телеги. Я испугался, что он заподозрит во мне армянского беглеца, и чтобы не разозлить его ещё сильней, с извинениями сошёл с телеги. Он поехал дальше.
Луна посеребрила землю, по которой я ступал, и сделала её похожей на сцену из божественного сна. Она вызвала у меня такой немой восторг, что я забыл о жандармах, солдатах, каймакаме. Пальцы Понтийской ночи очертили на небе золотистые контуры земли.
Теперь уже я не был одинок, луна шла со мной, чтобы дружески приободрить меня. Когда я останавливался, останавливалась и луна, а стоило мне побежать, как она устремлялась за мной семимильными шагами. И ликовала озорная тень моя на дороге, и забавляла меня всевозможными обезьяньими ужимками. Я и сам, казалось, превратился в лунную материю, в тень.
Река звучала, как орган в ночном соборе, изливаясь фонтанами божественных брызг. Но когда я проходил мимо болезненно знакомых мест и вспомнил ту ночь, когда мы приняли яд, река внезапно изменилась — завыла свирепо, и мне почудилось, что вместе с брызгами обнажённые тела вдруг взметнулись вверх, закружились в танце смерти и упали обратно в стремительный поток. Тогда я снова посмотрел на дружелюбную луну, и ночь, словно по волшебству, стала тихой и спокойной.