К вам обращаюсь, дамы и господа

Сюрмелян Левон Завен

К концу этой безрадостной зимы русский флот после целого года отсутствия начал систематически обстреливать Трапезунд, а русские самолёты с рёвом проносились над нашими горами, сбрасывая бомбы. Каждый турок, у которого имелось ружьё, выбегал из дому и стрелял в них, прячась за камни и деревья, но самолёты устремлялись вниз только для видимости, как бы забавы ради, и кружили вокруг подобно гигантским хищным птицам, пренебрегая участившимися выстрелами с земли. Когда русские стали наступать на Трапезунд, турки, охваченные паникой, бежали, сжигая за собой дома. Они боялись сражавшихся в русской армии армян. До того, как Ремзи Сами-бей перевёз свою семью в Константинополь, мои сёстры — смелые

девочки — сбежали от него и, переодевшись в одежду греческих крестьянок, добрались в конце концов до семьи доктора Метаксаса в монастыре Сумеласа. Они прошли через деревню, где я прятался, даже провели там ночь, но я их не видел. Таким образом, все мы — четверо детей, оказались живы, хоть и не на свободе, но у своих друзей греков.

Бежали и турки нашей деревни. Ясным апрельским утром, незадолго до пасхи, мы собрались на зелёном деревенском лугу и смотрели, как горят дома турок. Вдруг мы увидели бегущих со штыками наперевес вверх по холму русских солдат под предводительством офицера с револьвером в руке. Они бежали прямо на нас, будто мы их враги. Мы перекрестились, чтобы дать им понять, что мы христиане, друзья и очень счастливы их видеть.

Их было около сорока — голубоглазых, рослых, белокурых парней, которые очень скоро уже улыбались нам, как дети. Деревенская знать собралась их чествовать. Даже господин Персидес, всегда такой суровый и важный, вдруг засуетился. Представитель местной знати, какое-то время проживший в России, выступил переводчиком. Офицер спрашивал, в каком направлении отступили турецкие войска, и хотел было преследовать их, но жители запротестовали. Ни в коем случае! Они не могут отпустить их, не накормив. Ведь они наши освободители.

Русские сели пировать на деревенском лугу. Им прислуживали дочери господина Персидеса. Люди чокались с офицером и солдатами и произносили приветственные тосты.

«Так вот они — русские! — говорил я себе. — Стоило дожить до сегодняшнего дня!» Не было никого счастливее меня. Мне хотелось кувыркаться по траве, кричать, рвать на себе от радости одежду. Ах, если бы они пришли чуть раньше и спасли моих родителей и родственников!

За этим взводом последовали целые полки. Русские настоящей лавиной катились по холмам. Войска выглядели великолепно — прекрасно обмундированные, хорошо вооружённые, пышущие здоровьем и энергией. Со штыками они казались выше, чем были на самом деле. Я боготворил их и ходил за ними по пятам, подбирая пустые гильзы и патроны, которые они роняли по пути. Я собрал их целый мешок. Я совершал также набеги на турецкие дома, унося оттуда оконные рамы, двери, стулья, словом всё, что можно было вынести.

В пасхальное воскресение, после службы, когда радостный священник веточкой окропил нас святой водой, мы поели мяса, которое удалось купить вдове на свои сбережения. В течение девяти месяцев мы ничего, кроме бобового супа на оливковом масле, не ели.

Двое российских солдат-армян пришли к нам в хижину и хотели взять меня с собой. Они сказали, что я принадлежу нации. Нация позаботится обо мне. Для таких детей, как я, открыты приюты. Хотя я и понимал, что они говорят, мне трудно было разговаривать с ними. Я почти забыл родной язык. В их глазах стояли слёзы. Только после того, как я уверил их на смеси греческого, турецкого и армянского, что меня окружают добрые друзья, спасшие мне жизнь, они позволили мне остаться с ними и уйти в город самому. Они только хотели убедиться, что я не вырасту греком.

На следующий день мы с вдовой двинулись в Трапезунд. На спине она несла корзину с четырьмя глиняными кувшинами с молоком и мацуном для продажи; в корзине была также буханка кукурузного хлеба и пучок зелёного чеснока на завтрак. Для неё это

была очередная вылазка в город, ну а я возвращался в потерянный мир, где жил много тысяч лет назад.

Шли мы по извилистой тропе. Уже на подходе к городу дорога проходила вдоль узкого ущелья, служившего одновременно крепостным рвом старой греко-римской цитадели, возвышающейся, подобно величественному трону гордой императрицы Чёрного моря. Каким вдруг покинутым и одиноким почувствовал я себя при виде её зубчатых стен и башен! На каменистом дне ущелья извивался маленький, причудливый ручеёк, протекая, казалось, через катакомбы времени.

На отвесных краях ущелья среди обилия ползучих лишайников росли фиговые деревья, распростёршие свои зелёные листья подобно рукам древних воинов, павших под этими стенами. В глубоком, таинственном безмолвии времени я представлял себе битвы, бушевавшие у этой цитадели, я слышал крики нападающих и обороняющихся, гул варварской толпы, рвущейся сквозь неприступные бастионы прямо к морю.

Мы спустились по ступенькам к старой полуразрушенной часовне под мостом и, перекрестившись, поцеловали чудодейственную икону с изображением пресвятой Девы. В развалинах буйно разросся священный мирт. Сквозь щели в осыпающейся стене я увидел залитое солнцем море, в такой волнующей близости от меня, что можно было дотянуться рукой.

Турецкие кварталы оказались полностью покинутыми, но в деловой христианской части города жизнь возвращалась в своё русло. В предвкушении оживлённой торговли с русскими обновлялись и красились магазины. На витринах предприимчивые греки уже заменяли турецкие манекены на русские.

Был полдень. Под балконами и крышами вили гнёзда ласточки, шумной вознёй празднуя своё возвращение домой. Мои старые друзья, они с криками летали вокруг, задевая меня крыльями. Воздух наполнился сладким ароматом розового масла и нежным, божественным благоуханием пурпурных кувшинчиков глициний.

Мы пересекли город и пришли в Гончарный квартал, где у вдовы жили какие-то родственники. Море и небо сливались на горизонте в единое чисто-голубое целое.

Мы посидели некоторое время у родственников вдовы — у неё к ним было какое-то дело, и по доброму старому обычаю женщины занялись оживлённой болтовнёй. Я выскользнул из комнаты и помчался со всех ног к морю, сорвал с себя одежду и, смеясь и плача, прыгнул в воду.

Глава десятая

ДОМ, В КОТОРОМ Я РОДИЛСЯ

Всю дорогу, пока мы возвращались из Гончарного квартала в торговый район города, я настороженно высматривал армян. Сердце моё подпрыгнуло от радости, когда я заметил одного за прилавком магазина тканей, напротив французской школы. Одет он был в чёрную сорочку и галстук — одежду, которую носили члены «Армянской революционной федерации», — и был похож на дядю Левона.

— Этот человек — армянин! — сказал я вдове. — Пойду, поговорю с ним.

— Бар'eв — здравствуй, — сказал я, входя в магазин.

— Барев, мальчик. Как тебя зовут? Ты чей?

Я глядел на него с восхищением и любовью. Произнесённые им слова прозвучали так странно. То был язык моих снов, благозвучнее которого я не слышал, и не знал, пожалуй, ничего печальнее и прекраснее него. Я рассказал о себе. Он оказался близким другом дяди Левона и тотчас же сообщил, что двоюродный брат моей мамы Парнак, воевавший в горах с отрядом крестьян, сейчас в Трапезунде.

Вдова дожидалась меня на улице, и я сказал ей, что нашёл родственника и не вернусь с ней в деревню. Так мы и расстались, договорившись ещё раз встретиться в половине шестого у обувного магазина, где оба её сына служили в приказчиках. Остаток дня она намеревалась провести в городе.