К востоку от Эдема. Том 2
Шрифт:
К Адаму Траску он заехал под самый конец. Много месяцев уже он не был здесь. Адам стал немолод. Мальчикам исполнилось одиннадцать, а Ли — ну, он-то не слишком изменился. Ли шагал рядом с тележкой Самюэла, подъезжающей к конюшне.
— Давно хотелось с вами побеседовать, — говорил Ли. — Но столько всякой работы. И стараюсь хоть раз в месяц бывать в Сан-Франциско.
— Так уж оно у нас, — вздохнул Самюэл. — Друга навестить не торопимся никуда, мол, не уйдет. А вот когда заходит, тогда каемся-кручинимся.
— До меня дошла весть о вашей дочери. Скорблю вместе с вами.
—
— Это китайские слова, — сказал Ли. — С годами и я все больше становлюсь китайцем.
— Какая-то в твоей внешности перемена, Ли. А какая, не пойму.
— Коса исчезла, мистер Гамильтон. Я косу отрезал.
— Вон оно что.
— Все китайцы поотрезали себе косы. Вы разве не слышали? Вдовствующей императрицы уже нет. Китай свободен. Маньчжуры больше не правят нами, и мы не косим кос. Отменены указом нового правительства. В Китае не осталось ни единой косы.
— А какая разница, Ли?
— Разница небольшая. Голове легче. Но от этой легкости как-то неуютно. Трудно привыкнуть к новому удобству.
— Как поживает Адам?
— Да ничего. Но переменился мало. Разве он таким был в свои светлые времена?
— И мне эта мысль приходила на ум. Короткое цветенье было у Адама. А мальчики, должно быть, уже большие?
— Большие. Я рад, что остался при них. Я многое постиг, наблюдая, как они растут, и слегка помогая их росту.
— Китайскому их научил?
— Нет. Мистер Траск не захотел. И пожалуй он прав. Зачем зря усложнять им жизнь. Но я с мальчуганами в дружбе — да, мы друзья. Отца они чтут, а меня, думается, любят. И они очень разные. Вы не представляете, какие разные.
— В каком смысле разные, Ли?
— Вот придут из школы, и сами увидите. Они как две стороны медали. Кейл хитер, зорок, смуглолиц, а брат его — такие нравятся с первого взгляда, и чем больше узнаешь, тем больше нравятся.
— А Кейл тебе не правится?
— Я ловлю себя на том, что мысленно защищаю его от своих же собственных упреков. Он непрестанно борется за место под солнцем, а брату и бороться не надо.
— И в моем выводке такое наблюдается, — сказал Самюэл. — Непонятно, почему. Воспитание одно, и кровь одна, и вроде бы должны быть схожи, а на самом деле нет, все разные.
Позже Самюэл с Адамом прошлись под дубами к началу подъездной аллеи, где открывался вид на долину.
— Оставайся обедать, — сказал Адам.
— Не хочу снова быть виновником убиения кур, сказал Самюэл.
— Ли натушил говядины.
— Ну, тогда другое дело…
Адам так и остался косоплеч после той пули. Лицо жесткое и словно занавешенное, а взгляд обобщеннобеглый, не вбирающий деталей. Остановившись, оба поглядели на салинасскую долину, зеленую от ранних дождей.
— А совесть не мучает, что земля лежит втуне? — тихо проговорил Самюэл.
— Незачем мне ее возделывать, — сказал Адам. — Мы уже толковали об этом. Ты думал, я переменюсь. А я не переменился.
— Гордишься своим горем? — спросил Самюэл. Чувствуешь себя трагическим героем?
— Не знаю.
— А ты поразмышляй над этим. Возможно, ты играешь роль на высокой сцене перед единственным
— Ты приехал наставлять меня? — В голосе Адама послышалась злая нотка. — Я рад тебе. Но зачем ты лезешь мне в душу?
— Хочу рассердить тебя, растормошить немного. Я ведь люблю совать нос всюду. А тут вся эта земля пропадает зря, и человек рядом со мной зря пропадает. Транжирство получается. А транжирства я себе никогда не мог позволить, и мне неприятно глядеть. Разве это хорошо, чтобы жизнь проходила втуне?
— А что мне остается?
— Заново начни.
— Боюсь я, Самюэл, — сказал Адам, обратись к нему лицом. — Пусть уж лучше так и будет. Видно, нет во мне энергии, или храбрости нет.
— А сыновья твои — любишь их?
— Да… Люблю.
— Одного сильней, другого меньше?
— Почему ты это спросил?
— Не знаю. Что-то уловил такое в твоем тоне.
— Пошли-на в дом, — сказал Адам. Они повернули назад, в тень деревьев. Неожиданно Адам спросил: — До тебя не доходил слух, будто Кэти в Салинасе? Ничего такого не слыхал?
— А ты?
— Слыхал, но не верю. Не могу поверить.
Самюэл молча шагал по песчанистой колее дороги. А мысленно вошел в колею души Адама — вошел неохотно, устало; он думал, что у Адама уже покончено с Кэти.
— Ты никак не можешь ее позабыть, — проговорил он наконец.
— Видно, не могу. Но пулю я уже забыл. Об этом я больше не думаю.
— Я не в силах научить тебя жить, — сказал Самюэл, — хотя сейчас силюсь именно учить. Знаю, что лучше бы тебе не грезить о несбывшемся, а вырваться на вольные ветры земли. Я говорю это тебе, а сам перебираю в памяти былое вот как выгребают из-под салуна мусор и перемывают в поисках золотых песчинок, просыпавшихся в щели пола. Этакое золотоискательство по мелочишке, для старичишки. А ты не старик еще, Адам, тебе рано жить воспоминаниями. Тебе надо накопить новых воспоминаний, чтобы в старости золотодобыча была обильнее. Адам слушал потупясь. шевеля желваками на скулах. — Так, так, — сказал Самюэл, глянув на него, — Сжимай упрямо зубы. Как мы цепляемся за свою неправоту! Хочешь, опишу тебе твои грезы, чтобы ты не думал, что первый этим мучишься. Вот лег ты, задул лампу — и она встает в дверях, очертясь среди полумрака, слегка колышется подол ее ночной сорочки. И подходит, улыбаясь, к твоей постели, и ты, затаив дыхание, откидываешь одеяло, чтобы принять ее, и подвигаешь на подушке голову, чтоб ее голова легла рядом. Вдыхаешь аромат ее кожи, единственный на свете…
— Перестань! — крикнул Адам. — Перестань, будь ты проклят! Не суй носа в мою жизнь! Не обнюхивай точно койот дохлую корову.
— Я почему это знаю, — тихо сказал Самюэл, — что и ко мне приходила вот так ночами гостья — месяц за месяцем, год за годом — и сейчас приходит. И надо бы мне запереть от нее мозг и сердце семью замками, а я не запер. И все эти годы я обманывал Лизу, давал ей неправду, подделку, а свое лучшее хранил для тех тайных грез. И, наверное, мне легче было бы, если бы и у Лизы оказался такой тайный гость. Но уж этого я никогда не узнаю. Только, думаю, она бы заперла от него свое сердце и зашвырнула ключ в тартарары.