К востоку от полночи
Шрифт:
– Иди поспи, - сказал ему Оленев, - дома, наверное, ждут.
– А у меня его нет, - беспечно ответил Веселов.
– Мой дом - моя крепость, но и крепости берут штурмом или на измор.
– Жена выгнала?
– Не то я ее, не то она меня. Что-то не понял.
– М-да... Хочешь, поговорю о тебе с Чумаковым? Он, как узнает, что ты без семьи и крова, сразу же возьмет к себе жить. Любит он униженных и несчастных.
– А я счастливый. Счастье - оно в труде!
Прошла и эта ночь. Все оставалось по-прежнему. Жена Грачева дремала в кресле, чутко вскидывая голову
Болела голова, неприятная, сосущая боль то и дело возникала в животе Оленева, он просил сестру сделать укол, отлеживался в ординаторской на жестком диванчике и боялся только одного - заснуть. Не потому, что в эти минуты могло случиться что-то непоправимое, а просто, умудренный опытом утра, опасался снова очутиться в своем доме, окунуться из бытия в инобытие.
И только, когда наливал в чашку заваренный до непроницаемости чай, неясное шевеленье и бормотанье доносилось из левого кармана халата, чашка начинала мелко вибрировать, и жидкость на глазах испарялась, исчезала, поэтому приходилось выпивать чай залпом, пока его не перехватывали на полдороге.
К исходу третьей ночи вздрогнули самописцы монитора в палате Грачева и ровные, словно выведенные по по линейке чернильные линии всколыхнулись, короткие, пока еще нечеткие и хаотические всплески зачеркали по бумаге, постепенно упорядочиваясь, принимая знакомые формы дельта-ритма головного мозга.
Медленно, с трудом проталкивая загустевшую кровь, заработало сердце, забилось с перебоями, и к утру, когда ранний июньский рассвет разбудил птиц, все более четко и ритмично вспыхивал и погасал на пульте монитора индикатор пульса. Поднялось артериальное давление, незаметное глазу дыхание наращивало силу, глубину и к началу рабочего дня порозовевший Грачев походил на спящего человека. На спящего, а не на умершего...
– Можно, я вас поцелую?
– сказала жена Грачева.
И Оленев не отстранил свою колючую щеку и сам молча склонился перед ней.
Женщина не оживала, и, несмотря на первую, пока еще неполную победу, Оленева не оставляло чувство беспокойства, хотя в правоте своей он был уверен, как никогда раньше.
Было воскресенье, но клиника не опустела, как обычно, а наоборот наполнилась людьми, по одному они подходили к кровати Грачева, потирали лысины вспотевшими руками, говорили, что-то, обращались с вопросами к Оленеву, он отвечал машинально, кое-кто жал ему руку, хлопал доброжелательно по плечу, кто-то по-прежнему сомневался в успехе, а Юре хотелось только одного - лечь, заснуть и спать без сновидений.
Его почти насильно увели в пустующий бокс, уложили на кровать, принесли термос с горячим бульоном, влили силком несколько ложек в рот, он проглотил, пробормотал нечленораздельные слова благодарности и ушел в путешествие в никем не познанную страну снов и сновидений.
Как обычно во время сна, время менялось, то замедлялось и впадало в оцепенение, то растягивалось до бесконечности, уходя в завтра, проникая в прошлое, затягивало в свои водовороты, уносило в глубину, выталкивало на поверхность, прорастало побегами
Некоронованный властитель мира, великий безымянный владыка его, текущий никем не познанным путем, уносящий и приносящий, дарующий и отнимающий без спроса.
Нил, оживляющий пустыню мира.
Ганг, растворяющий в своих великих водах людские жизни и судьбы.
Лета, уносящая скорби и печали. Стикс, забирающий любовь и страсти.
Время - Великий Океан, тот самый, в котором сонно плещутся три кита, поддерживающие Вселенную...
Вездесущий Веселов бестрепетной рукой выдернул Оленева из инобытия в бытие.
– Который час?
– пробормотал Оленев, силясь открыть глаза.
– Десятый, - сказал Веселов.
– Ты дрыхнешь десятый час. Без задних ног причем. Ноги-то пристегни.
– Будто бы есть передние ноги, - проворчал Оленев, окончательно просыпаясь.
– Что я тебе, собака, что ли? Как там дела?
– Сплошные конфабуляции, - торжественно сказал Веселов.
– О!
– Ложные воспоминания, - машинально перевел Оленев с медицинского на русский.
– У кого? Говори яснее.
– У шефа, конечно.
– Он разговаривает?
– вскочил Юра.
– Он пришел в себя?
– Пришел. На своих двоих. Да как начал пороть чушь! Там психиатр. Анализирует. Тестирует. Докапывается. Цирк! Бормочет, что он не Матвей, а Степан Иванович. Госпиталь, говорит, контузило, говорит, взрывной волной. Форсировал Днепр.
Грачев лежал на койке, заботливо укутанный одеялом, возле него на цыпочках передвигались врачи, рядом, на стуле, сидел незнакомый человек и тихим голосом беседовал с Грачевым. Тот отвечал что-то шепотом, Оленев разыскал глазами жену Грачева, подошел к ней, натянуто улыбнулся, словно спрашивая: "Это так?"
– Все хорошо, Юрий Петрович, - прошептала она.
– Он утверждает, что это не он, а его отец. Степан Иванович на самом деле был контужен при форсировании Днепра. Это... побочный эффект вашего препарата?
– Не знаю, - честно сказал Оленев.
Потом был очередной консилиум. Психиатр долго говорил о помрачении сознания, возможно, временном, никаких прогнозов не давал и в заключение высказал мысль, что нужно ждать. Только время покажет.
Посматривали на Оленева, но никто вопросов не задавал, никто не хвалил, но и не ругал, по крайней мере.
– Генетическая память, - сказал Оленев, ни к кому не обращаясь.
– У него проснулась генетическая память.
– Вы начитались фантастики, - сказал профессор.
– Это совершенно ненаучно.
– Анабиоз тоже из области фантастики, - сказал Оленев, - но, как видите, Грачев из него вышел.
– А выйдет ли он из этого состояния?
– Выйдет, - уверенно сказал Оленев.
– Извините, я должен продолжить работу.
Все промолчали, словно соглашаясь с неотъемлемым правом Оленева на проведение этой странной, ни на что не похожей работы.