К востоку от полночи
Шрифт:
Ближе к ночи Грачев заснул. Это был сон больного человека, полузабытье, полубодрствование. А к полночи ожили самописцы в другой палате.
Все повторялось. Оленев уже знал, чего можно ожидать в ближайшие часы, уверенно давал распоряжения сестрам, сверялся с анализами, взятыми у Грачева. Правда, это был другой случай, поврежденный при травме мозг мог отреагировать на анабиоз иначе, чем здоровый, но шли часы, и к утру очередного дня женщина пришла в сознание.
Он осторожно прикоснулся к ее щеке и громко, даже властно, приказал:
– Открой глаза!
Женщина смотрела на Оленева, шевелила губами, потом произнесла несколько слов. Юра прислушался и узнал польский язык.
– Эльжбета, - сказала она.
– Болит голова.
– Все хорошо. Это пройдет, - сказал Оленев на польском.
– Вам тяжело говорить?
Женщина еле заметно кивнула головой и снова закрыла глаза.
– Покой, - сказал Оленев сестре.
– Покой и ожидание...
Он не знал наверняка - или эта женщина на самом деле была полькой, или повторяется история пробуждения Грачева - чужие воспоминания, чужая память вытеснили свои. За все это время никто из родных не искал ее, никто не пытался найти следы, потерянные в большом городе, поэтому выяснить до конца истину было невозможно.
И пришел день окончательного пробуждения Грачева. Он узнал жену, потом, постепенно, словно выплывая из полутьмы, - всех тех, кто подходил к нему.
– Не вините Веселова, - сказал он слабым голосом.
– Что-нибудь получилось? Я спал?
– Да, Матвей, - сказала его жена.
– Ты просто спал.
– Черт!
– хрипло выругался Грачев.
– Неужели не получилось?
Веселов дернул за рукав Оленева, подмигнул и вытащил силком в коридор.
– Если шеф начал ругаться, значит, все в порядке.
– Хоть за шампанским беги, - устало, сказал Оленев.
– Надо же выиграли!
– Шампанское - это хорошо, - согласился Веселов.
– Одна беда - не пью.
– Это с каких пор?
– Уже пять лет, - вздохнул Веселое.
– Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья.
– А че? Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да еще алкаша в придачу пожалуйста!.. А я, как с женой развелся, - ни капли. В такой ситуации покатиться по наклонной ничего не стоит.
И он тут же слегка надул щеки, осоловело взглянул на Оленева, искусно икнул, покачнулся, прильнул спиной к стене и сказал заплетающимся языком:
– Фу, черт, и набрался же я... Ей-богу, последний раз. Ни-ни.
– Артист!
– восхищенно сказал Оленев.
– Ну артист. Столько времени дурачить людей!
– Это легче легкого, - сказал Веселов, мгновенно снимая маску. Изображай из себя плохого, а оставайся хорошим - все поверят, а если наоборот - начнут искать тайные грешки и такого напридумывают! Психология... Пошли в буфет, компота дернем по стакашке.
Они пили тепловатый разбавленный компот, заедали черствыми пирожками, весело принимали поздравления, болтали, подталкивали друг друга локтями,
Хотя и не окончательной.
Домой идти не хотелось, Оленев боялся выбиться из линейного времени и привычного пространства до тех пор, пока не придет полная уверенность в том, что жизнь и память женщины сохранены и никаких сюрпризов ждать не придется.
– Вас дома не потеряли?
– участливо спросила Мария Николаевна.
– Пошли бы. Если что случится, я пришлю за вами машину.
Оленев не ждал от нее слов благодарности и восхищения, но даже сама эта интонация, уважительная и мягкая, наполнила его тихой радостью.
– Я пойду, - сказал он.
– Немного погодя.
Мария Николаевна молча протянула ему листки с расчетами, привычно замкнула лицо непроницаемой маской.
– Сохраните это. Я была не права. В самом деле, пора на пенсию. Стандартное мышление губит врача. Я рада, что у нас в отделении есть такие, как вы.
– Хорошо, - сказал Оленев.
– Хорошо, что мы умеем извлекать уроки из ошибок. Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, что главное, в нашей работе - не разучиться верить. И ждать. Я не могу пока уехать. Женщина говорит по-польски, никто из вас этого языка не знает. Кроме меня.
Он ждал еще сутки, часами просиживал у изголовья больной, самолично поил ее морсом и бульоном, неторопливо беседовал и постепенно узнал, что женщина - не кто иная, как жена ссыльного польского повстанца, приехавшая за, ним в Сибирь после поражения восстания.
"Январское восстание 1863 года, - подумал Оленев.
– Сколько же лет я ждал ее..."
Он объяснил ей, она находится среди друзей, что она просто больна, но скоро пойдет на поправку, что муж ее жив, ждет, когда она выздоровеет и им разрешат ехать вместе на вечное поселение в неведомую, чужую и холодную землю.
Потом женщина заговорила по-русски, назвала себя. Марией, горестно рассказала, как умерла ее мать Эльжбета и теперь ей живется несладко на...
И тут же новое поколение, новая память всплыли в ней, с помощью наводящих вопросов Оленев узнал начало двадцатого века, свой родной город, улицу с давным-давно переименованным названием...
И еще скачок из прошлого в прошедшее, и еще... История страны, единственной и любимой, две войны, тяжелые годы, дочь Ирочка...
– Ира, - сказала она.
– Меня зовут Ира. Где я?
– В больнице. Вы попали под трамвай. Ничего страшного, вы уже поправляетесь.
– Почему я ничего не помню?
– Это бывает. Лучше скажите, где ваши родные.
– Мама? Должна быть дома. Сын в пионерлагере. Кажется... Я ехала на работу. Утром. Потом ничего не помню.
– В семь тридцать утра вы вышли на остановке "Магазин", - сказал Оленев, сдерживая волнение.
– Автобус сорок один. Так?
– Нет. Я никогда не езжу на этом автобусе.
– Я вас видел в то утро. Запомнил ваше лицо. И сразу же узнал, как только вас привезли в больницу. У меня хорошая память.