Кабирия с Обводного канала (сборник)
Шрифт:
Впрочем, если бы перечисленные авторитеты изображали женщин исключительно в виде конфетно-оберточной Девы Марии, я все равно осталась бы при своем.
Самка тарантула, сразу после полового акта, отгрызает самцу голову, которую пожирает. Что, конечно же, целесообразно. Причем целесообразно сразу по целому ряду причин: 1. надо же кормить детей (а кто их еще кормить будет? может быть, Пушкин?); 2. чем меньше он думает, тем лучше для семьи; 3. чем меньше он думает, тем лучше для него самого (не надо бояться за его голову, которая в этом случае, как заметил тот же А. С. П. – в хрестоматийном письме
Они искали себе мужей, то есть пожизненных содержателей; либо, наоборот, – подкаблучных подопечных (для повышения собственной значимости); они искали себе осеменителей; они искали себе престижных работодателей; они искали себе недостающий член в трехчленную формулу муж – дети – семья; они искали себе половой член; они искали себе гарантию пожизненных благ в виде супружеского (безболезненного) разочарования – большого-пребольшого, но зато одного (!) – взамен множества разочарований любовных – беспокойных, всегда крайне болезненных.
Maar ik...Ik zocht liefde. Alleen liefde. Echt liefde. Ik ga altijd het zoeken [16] .
13
Пожалуй, он был одинок. Я не знала, была ли у него женщина там, куда он ездил – на великом великобританском острове. Собственно, наличие у него более-менее постоянной женщины (или мужчины) ничего не меняло.
Он был одинок.
Он был одинок в том высшем смысле, когда это качество может быть приравнено к доблести и чистоте воинов небесного архистратига.
16
А я... Я искала любовь. Только любовь. Настоящую. Я всегда буду ее искать. (нидерландск.)
Его одиночество было тождественно его исключительности – и так же непоколебимо.
Да, однажды он сказал мне об этом кое-что. Когда умерла его мать, что случилось незадолго до нашей встречи, жизнь потеряла для него смысл. Из этого вытекало, в частности (о чем я догадалась сама), что он даже не собирается как-то устраивать свой быт: кабинету между нашими спальнями (о, нашими спальнями!) – суждено было оставаться заваленным нераспакованными коробками, ящиками и прочей тарой. Кабинет для своей непосредственной функции был Джейку не нужен: он работал там, где находился физически, то есть везде: в своей спальне, в гостиной, в кухне, в консульстве, в вагонах, салонах, барах, кафе... Кабинет, с воплощенным в нем хаосом, просто разделял «наши» (мою и его) комнаты.
Однажды, уже весной, в конце мая, когда вовсю цвели каштаны, японские вишни, магнолии – и, боже мой, вся флора благословенного Амстердама – я увидела Джейка в Вонделпарке: он ехал на велосипеде – в синей тишортке, особенно красивой на тигриных буграх мышц. Меня, помню, тогда навылет сразили его – склоненные к рулю – сверкающие ключицы...
14
Подобным переживанием я была впервые награждена в подростковой поре, когда я заметила то же самое у своего кузена.
Это был мой погодок, иноземный кареглазый блондин. Феноменальность открытия
Это «не так» заключалось во всем сразу, имея акцентом именно поразительный наклон его ключиц по отношению к рулю. Это был не нейтральный наклон, а именно такой – в котором проклевывались уже откровенно мужские черты, черт подери. Наклон, обеспеченный мощными, обнаженными, волновавшими меня предплечьями (о, как лихо были закатаны рукава клетчатой ковбойки!). Мне казалось, что у этих предплечий, у этих рук в целом, должно быть какое-то иное назначение – я не совсем понимала, какое именно, но знала твердо: то, другое их назначение имеет отношение к моему телу, к моей душе, к моей судьбе – и оно, это их назначение, является главным.
Но ничего путного с этой догадкой нельзя было сделать – разве что, как водится, трепетать. А также: плакать, потаенно любоваться, гибнуть.
15
У Джейка Джиггертона было именно такое взаиморасположение ключиц и руля.
Именно такие, обворожительной лепки, предплечья были у него...
Он рассеянно вилял по розовым дорожкам парка, думая о чем-то... Скорее всего, физически несовместимом с ним же самим.
У него было такое выражение лица, словно он мечтал раствориться в светотени деревьев.
16
Он не брал у меня уроков рисования, не просил чего-либо вообще. Мы почти не разговаривали. Иногда Джейк предупреждал меня, что будет обедать дома. Тогда он приходил в пять часов, а в шесть мы, как положено подданным здешней королевы, уже сидели за столом.
Прихорашиваясь к вечеру, я интуитивно закручивала свой конский хвост в очень тугой узел, отчего лицо делалось гладким, молодым, гордым и наивным вместе. Надевала черное французское платье. Никакой косметики. Скромность и мягкость. На обед – мясо или рыба – и много разнообразных, красиво разложенных овощей. Вино, вода, маленькая свеча. Все очень скромно, даже скудновато – но я понимаю толк в изысканности, которую несет в себе такого рода «скудость».
Положить ли вам еще, Джейк? – Да, спасибо, немного.
За окном – дождь...
Дождь...
Вот так бы и сидеть до конца дней.
17
Один эпизод нашей совместно-раздельной жизни я даже сейчас воспринимаю как сон.
Медленный поезд (stoptrein).
Пустой вагон.
В вагоне сижу я.
Смотрю на проплывающие за стеклом осенние поля – на ту осень, которая еще словно бы отсрочка лету – солнечный сок, пахнущее зеленью жужжание насекомых, неунывающие небеса, жизнь.
Смотрю и смотрю.
В это самое время в вагон входит Джейк Джиггертон.
Вот так: берет и входит себе на какой-то станции.
Один.
То есть больше в вагон не входит никто.
И мы едем в вагоне. Посреди пустых полей. Причем Джейк не видит меня. Он тоже смотрит в окно своего купе – на поля, коров, овец, птиц, близкий горизонт...
А я смотрю на Джейка и мечтаю, что, возможно, он думает обо мне. И, если он думает обо мне, значит, мы вместе. И кажется мне, будто весь мир – грешный, смертный, свершающий подневольное коловращенье в буффонаде тщеты – проносится мимо нашего анклава счастья – мимо, мимо!