Кадеты императрицы
Шрифт:
— Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!..
Наполеон был корсиканцем, то есть страшно суеверным. Он побледнел и невольно отшатнулся… Но эта минута слабости еще сильнее рассердила его:
— Ах так! Ну так и пеняйте на себя. Я щадил вас, хотел сохранить за вами ореол морального величия, но если вы не желаете этого, то и не нужно. Обойдется и без вашего согласия. Идите! Вы больше не нужны мне!
Жозефина поняла, что все кончено, все рушилось навеки. Она тихо вскрикнула и без чувств рухнула на пол. Наполеон поспешил к ней на помощь, но, видя, что она не приходит в себя, вышел и
— Императрице дурно, — сказал Наполеон, — попробуем перенести ее вдвоем в ее апартаменты.
— Постараемся, ваше величество, — ответил Дюрок.
Они подняли Жозефину — Дюрок под плечи, Наполеон под колени — и понесли внутренними коридорами, соединявшими покои супругов. По пути Жозефина, очевидно, пришла в себя, так как шепнула Дюроку: «Осторожнее, вы стукаете меня головой об стену». Донеся императрицу до ее комнаты, они положили ее на кушетку. Наполеон тотчас же позвонил и созвал придворных дам, на попечение которых и передал императрицу, после чего поспешил удалиться.
Он вернулся в кабинет и погрузился в тревожные думы. Последняя фраза Жозефины не выходила у него из головы. «Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!» Она приносила ему счастье! Как знать, может быть, это и так. По крайней мере своими удачами и победами он обязан счастливой звезде Жозефины. Солдаты очень любили свою императрицу и звали ее «ясной звездочкой» и «талисманом». Позже, когда наступили черные дни неудач и поражений, они нередко вспоминали Жозефину и говаривали со вздохом: «Да… а старуха-то приносила ему счастье!.. Напрасно он бросил ее…»
Наполеон знал о расположении своей армии к Жозефине, и фраза жены страшно, почти до ужаса взволновала его. А что, если она права?..
Он в волнении ходил по комнате. Что же делать? Как быть? Он чувствовал себя не в силах дать решительный ответ, а между тем именно этого-то решительного ответа ожидали сегодня Камбасерес, Талейран и Фуше.
Поэтому три часа спустя, когда собрались члены совета, император открыл заседание следующей речью:
— Господа, я поразмыслил над занимающим нас вопросом и предупредил императрицу относительно нашего разрыва. Но она пришла в такое отчаяние, что я не счел себя вправе настаивать дальше. Поймите, ведь это вполне естественно: нас соединяют десять лет общих воспоминаний, и что там обо мне ни говорят, но у меня есть сердце. Императрица очень тронула меня. Поэтому я предпочитаю отложить на неопределенный срок осуществление этого проекта. Что вы скажете на это?
Наступило неловкое молчание; министры сконфуженно опустили головы. Наконец молчание нарушил Камбасерес.
— Ваше величество, — промолвил он, — позвольте мне заметить, что проволочки не помогут, а могут лишь ухудшить дело, так как только продлят тяжелое положение. Вам придется снова выдержать тот же грустный разговор, слезы… Не лучше ли уж сразу покончить начатое?
— А я попросил бы, ваше величество, обратить внимание на то, что время летит с головокружительной быстротой. Сегодня положение таково, что вы свободно можете избрать желаемый союз и нигде не будет отказа. Что принесет нам завтра, уже известно. Наконец, теперь вы еще молоды, но бесконечные
Император бесстрастно внимал этим речам, сильно противоречившим его личным взглядам. Помолчав немного, он обратился к вновь пожалованному герцогу Отрантскому:
— Слово за вами, Фуше!
— Что же я, — устало проворчал последний, — я могу только предостеречь ваше величество против излишней чувствительности: она не всегда бывает своевременна.
— Наконец, — заметил Камбасерес, — надо подумать о Франции, которая уже предупреждена и ждет.
Наполеон уцепился за представившуюся лазейку.
— Вот именно, — ответил он, — народ очень любит императрицу, и я слышал, что он против развода.
— О ваше величество, — с живостью возразил Фуше, — это еще не причина. Я хорошо знаю народ — это большое дитя. Оно с одинаковым успехом принимает всех людей и все правления. Я это хорошо знаю, недаром столько лет прожил на свете. Поверьте, что то же будет и в данном случае. Представьте народу молодую, красивую новую повелительницу, да еще царственной крови, и вы можете быть уверены в восторженном приеме.
— На измену способен, очевидно, не только народ, — проворчал Наполеон.
Все промолчали, так как против этого нечего было возражать.
Первым возобновил прения Талейран:
— Ваше величество, подумайте о будущем, о нарождающемся населении, о Франции будущего. Дайте ей спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, дайте ей прямого наследника престола. Увековечьте свой род, закрепите за ним трон. Это — ваш первый долг. Не оставьте после себя — через пятнадцать, двадцать, тридцать лет — страну на произвол смуты, междоусобной брани и раздоров. Создайте династию, иначе — простите — вы не оправдаете высокого, славного назначения, ниспосланного вам свыше. Кроме того, осмелюсь заметить, что императрица Жозефина, несмотря на всю свою преданность и любовь, не всегда… держалась на высоте положения; ей случалось заблуждаться, что подчас компрометировало императорское достоинство.
Остальные министры подтвердили это заявление молчаливым наклонением головы.
Наполеон нервно смял какую-то бумагу, бывшую у него в руке. Все почувствовали, что это замечание попало в самую точку. Это была та струна, на которой и следовало играть. Но так как это была в то же время и очень чувствительная струна, то никто не решился настаивать, из боязни вызвать гнев императора и попасть в немилость, что ни для кого не было желательно.
Наполеон промолчал и на этот раз. В нем боролись два разнородных чувства.
Наступило молчание. Тогда Фуше наклонился к окну, откинул занавеску и как бы стал глядеть на проходящих. Наполеон машинально остановил на нем взгляд и отрывисто спросил:
— Что вы смотрите?
— На проходящих…
— А кто проходит?
— Кажется, Жюно…
Талейран склонился над плечом министра полиции и тоже заглянул в окно.
— Да, Жюно…
— И принц Мекленбургский, — с ехидной улыбкой прибавил Фуше, лукаво поблескивая прищуренными глазками. — Тсс, скажите пожалуйста: давно не виданный посетитель, Ипполит Шарль, а за ним — кто бы мог подумать! — де Паоло!