Кадеты императрицы
Шрифт:
Они, дрожа от бешенства, осыпали друг друга оскорблениями и уже взялись было за оружие. Первым спохватился Эдмонд.
— Не здесь! — властно крикнул он. — Следуйте за мной, если не страшитесь!
— Чтобы я чего-нибудь страшился? Вот я сейчас покажу!
Оба всадника чуть не в карьер понеслись по направлению к маленькой рощице и скрылись в ее чаще.
В радостной суматохе перемирия никто не заметил ни их столкновения, ни их исчезновения.
Выехав на первую попавшуюся им лужайку, братья де Тэ, словно по уговору, остановили одновременно своих коней, соскочили на землю
Это была страшная, сосредоточенно молчаливая, безбожная дуэль. Оба они уже обливались кровью, но продолжали держаться на ногах, поддерживаемые своей ярой ненавистью.
Наконец Эдмонд отчаянным ударом почти снес голову Армана, как раз в последний момент, когда последний с громким, победным возгласом: «Ага!» — с силой всадил конец клинка в грудь своего противника. Оба они покатились по земле, купаясь в лужах общей крови. Но тем не менее каждый из них имел еще достаточно силы и воли, чтобы приподняться и посмотреть: умирает ли его соперник? Окровавленные, агонизирующие, с предсмертными криками и клокотанием в груди, они злобно мерили друг друга взглядами, дышащими непримиримыми ненавистью и враждой.
XXVII
Пользуясь перемирием, французская армия предавалась сладостному отдыху. Даже самые храбрейшие, испытанные воины и те радовались тому, что избежали на этот раз опасности и сохранили на время свою жизнь.
Кое-кто усердно обчищался, обмывался, приводил в порядок свою амуницию. Солдатам уже давно не удавалось делать это. В воздухе носился дымок разложенных костров, и запах горячей пищи приятно ласкал обоняние. Слышалась болтовня, обрывки веселых, грубоватых, подчас юмористических песен и шуток.
Офицеры проходили иногда, наблюдая за порядком бивака, и благополучно улыбались веселому настроению, царившему среди солдат. Интендантство распорядилось раздать пайки вина. Веселье усилилось.
Наполеон велел раскинуть свою пурпурную палатку на холме, в центре своих войск, и, стоя у входа, заложивши руки за спину, в своей излюбленной, легендарной позе, прислушивался к общему гулу своих верных солдат, к обрывкам песен, взрывам здорового, счастливого смеха, и все это, вместе взятое, веселило и радовало его душу.
Его охватило размягченное настроение, прилив гуманности и сердечной доброты. Находясь в тесном кругу своих прославленных маршалов и доблестных генералов, он стал развивать перед ними свои широкие проекты будущего переустройства, предполагаемую реорганизацию великой империи, на которую никто отныне не осмелился бы предъявлять какие бы то ни было права и оспаривать у него. Это положило бы конец всем конфликтам, всем кровопролитиям.
Император прочувствованными словами коснулся преждевременной кончины Ланна, этого честного, храброго, глубоко преданного воина и человека. Он относился к нему как к родному брату. Да, рано, слишком рано покинул он империю и Францию…
Все эти суровые воины, обожженные лучами
— Так или иначе, — закончил Наполеон, — но ведь все это мы совершали ради величия Франции!.. Франция теперь очень велика, вся Европа принадлежит нам, и, не будь этих проклятых англичан, науськивающих одну нацию на другую, тогда как сами остаются в стороне, можно было бы сложить навсегда оружие и под сенью водворившегося мира заняться счастьем, благоденствием и процветанием всех национальностей. Это великая задача! Разрушается все очень быстро, созидается же годами и десятками лет. Кроме того, необходимо серьезно заняться общественным переустройством, освободить человечество от вековых предрассудков и нелепых традиций.
— Вы этого достигнете, ваше величество, — сказал Бертье.
— Кто знает? — возразил временный избранник судьбы. — Жизнь коротка, и никто не знает, что готовит ему следующий день.
Он говорил задумчиво и медленно, его голос покрывался по временам барабанным боем, сигналами трубачей; но все присутствующие напряженно внимали ему, искренне восхищаясь им, его человечностью и мечтами о всеобщем благе. В эти минуты позабывались и резкие выходки Наполеона, и его крутой деспотизм, не допускающий каких бы то ни было уклонений.
Они любили и ценили в императоре человека, и благодаря этому усиливалось их поклонение перед победителем.
Император почувствовал произведенное им впечатление и протянул руки окружающим, что было знаком величайшей милости и благоволения. И вдруг среди окружающих его пронесся победный клич, неизменный клич всеобщего восторженного поклонения той героической эпохи: «Да здравствует император!» Этот возглас был услышан и подхвачен ближайшими частями, а потом прокатился могучей волной по всему войску. Все — и солдаты и офицеры — вскочили на ноги, как один человек, и, обратившись лицом к пурпурной палатке на холме, восторженно кричали:
— Да здравствует император!
Наполеон приподнял треуголку. Крики усилились, понеслись по обширной равнине, долго дрожали в воздухе и замерли, наконец, где-то вдали, затерялись в пространстве…
Много позже, находясь в заточении на острове Святой Елены, несчастным узником, Наполеон не раз вспоминал подобные дни… И это было единственной отрадой и поддержкой беспримерного страдальца, так беспощадно, так злобно преследуемого роком…
На передовых позициях внезапно показались несколько всадников. Это были четверо ординарцев принца Карла, разыскивавшие своего пропавшего товарища.
Наполеон велел позвать их. Они предстали перед императором, браво вытянулись во фронт; это были полковник и три эскадронных командира. Император окинул их привычным, зорким взглядом и сразу оценил их выправку и корректность обмундирования. Он спросил, чего они желают.
Полковник изложил свое дело: один из посланных, пользующийся большим расположением принца и к тому же его личный адъютант, пропал с самого утра. Они явились, чтобы узнать: найдено ли его тело, если же он задержан в виде заложника, то просить о замене его другим лицом.