Кадын
Шрифт:
Я как завороженная уставилась на эти руки и не сразу подняла глаза на лицо. Оно тоже было смуглым, обветренным, суровым, а черные вьющиеся волосы были сбриты с висков и надо лбом, так что лицо у нее казалось больше и выше. И от висков ко лбу, по той границе, у которой растут обычно волосы, бежал у нее ряд черных точек.
С удивлением разглядывала я эту деву, но тут снова сжалась моя грудь, и я икнула. Женщины засмеялись, усмехнулась и она. Потом строго сказала:
— Духам виднее, кому какую долю давать, но я удивлена их выбору на сей раз. Трижды подумай, девочка, прежде чем подтвердишь свой обет.
Я
— Тебе ли решать, подхожу ли я Луноликой?
— Не мне, — спокойно отвечала она, словно не замечая моей обиды. — Но, как придешь сюда, я буду решать, какой работой занять тебя. А ты, Ал-Аштара, не только по имени красный цветок. Красива ты и нежна, и в голове у тебя, как сладкая пыль, мечты и чаяния. Думаешь, здесь тоже, как в доме у отца, жизнь медом будет?
Я молчала, хотя отступила икота. Никогда не представляла я жизни в чертоге, не знала даже, зачем живут девы вместе, в чем суть их жизни после посвящения.
— Ты думаешь, уже посвятилась? — продолжала она. — Нет, ничего ты еще не прошла и не знаешь. И для того отпустила к родным очагам вас Камка, чтобы поняли вы, что теряете. Ты поняла это, Ал-Аштара?
Я не отвечала. Я верила в свою долю, и не было в голове мыслей, чтобы ее поменять.
— Вижу, что поняла, — говорила дева. — Иначе бы не проводили все ночи на сборищах, среди парней и дев, о браке мечтающих.
— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня, и все опять рассмеялись. — Это неправда, тебе ничего не известно! Ты разве видела меня? Вы разве за нами следите?
— Нет надобности следить за тобой, девочка, — сказала дева и отошла от меня. Она села у очага и стала шевелить угли, как делает любая хозяйка в своем доме. — Достаточно посмотреть на то, как ты одета, на твое оружие и красные от бессонных ночей глаза. А о том, как слаба ты стала, словно никогда и не бывала у Камки на круче, ты и сама знаешь.
Тогда я подошла к очагу, коснулась пепла и сказала:
— Благодарю вас, девы, за ученье и за то, что приняли дар от отца. Но я верю в свою долю. Я вернусь к вам после посвящения, чтоб стать вам достойной сестрой.
Потом поднялась с колен и отошла к двери. Никто не проронил ни слова. Только когда я натянула на плечи шубу, чтобы уйти, дева-хозяйка сказала:
— Дело твое и твоих духов. Благодари отца, скажи, что Луноликая приняла дар. А о своей доле еще раз подумай.
— Мне не о чем думать, сестра, то бело-синего выбор. Доброго ветра.
И я шагнула к двери.
Кровь стучала в моей голове, радость и слезы душили. Не понимала я, как до того дня в стане жила — будто бы под лед попала и выбраться не могла. Понукать я стала конька — быстрее хотела дев своих отыскать и сказать им, чтобы до света приходили на опушку за станом.
Собаки лай подняли, как влетела я в стан, за мной понеслись, но хватила одну плеткой — отстали. На лай собачий выскакивали из домов люди, окликали меня, но я не отзывалась. Вспомнилось мне, как вольно мы жили у Камки на круче, как мало было нам надо и как сильными себя ощущали, и противным, хоть плюнь, было мне теперь тепло домов. Правду у нас говорят: на вольном ветру человек камнем становится, а в тепле — сырым тестом.
Придя домой, убрала решительно занавесь над своей
Но только открыла глаза, на локтях поднялась — нет отца. Проспала! — подумала я в ужасе, вскочила, шубу натянула, нож привесила к поясу, шапку схватила, обулась — и вон из дома.
Холод и мрак стояли над нашей горой. Холодная, черная была высь, и даже снег не светился. И холод жестче, как всегда бывает в преддверии света, обнял меня, залез под шубу, схватил за голову. Я надела шапку, затянула рукава и пояс потуже, и радостно стало мне. Бегом побежала к опушке.
С радостью занималась я, хоть тяжело было отвыкшему телу. Но это только сильнее меня распаляло. И приседала я, и бегала, а потом стала вокруг дерева прыгать с ножом, то нападая на него, то отскакивая, как от врага. Уже посветлело небо, разрядился воздух, лениво стал восходить золотой солнцерог. Запыхалась я, остановилась, шапку за пояс засунула и только собиралась снова продолжить борьбу, как окликнул меня голос сзади:
— Что ты, сестра, с лесом воюешь? Или противников тебе не хватает?
Я обернулась: на двух конях подъезжали мои девы, Очи и Ильдаза на своих лошадях, позади них Согдай и Ак-Дирьи сидели.
— И не разбудила меня, какая гордая, — продолжала Очи. — Будем вместе воевать, или прогонишь нас?
Я уже вприпрыжку бежала к ним: поняла, что это она всех дев собрала, и такая благодарность, такая радость заиграла во мне, так в тот момент я их всех любила!
Стали мы вместе бороться, и наша старая привычка — понимать каждое движение друг друга — проснулась в нас. Без слов чуяли мы, что все соскучились по этой жизни и по друг дружке.
— Но что же ты видела, расскажи! — попросила Очи, когда утомились мы и упали на снег передохнуть. — Ждут ли нас в чертоге?
Девы мои оживились.
— Правда, что у них за забором стоят колья с головами убитых врагов? — спросила Ак-Дирьи.
— И что тела они свои вовсе не моют, а мажутся с ног до головы глиной, чтоб казаться страшней? — спросила Ильдаза.
— Откуда вы это взяли? — удивилась я.
— Меня девы в стане засмеяли, как узнали, кем сделали меня духи, — ответила она. — Говорили, буду теперь как поганка ходить, вонючая.
— Глупости это! Нет там ни голов, ни глины на девах.
— А что ты видела?
— Дев самих видела. Такие же они, как и мы.
— Молодые? — спросила опять Ак-Дирьи. — А то мне говорили, что все они там старухи.
— Кто говорил?
— Отец. Он как-то ездил туда, когда у овец недород был. Просил дев помочь. Рассказывал потом, что все они там старые, как гнилушки, а у некоторых даже усы, как у мужчин, растут.
— Глупости! Я видела дев молодых, некоторые чуть постарше нас, — сказала я твердо.