Кадын
Шрифт:
Люди вокруг хохотали. Я была в растерянности, обо мне словно бы позабыли.
— А что, поскачу! — сказала вдруг Согдай. — Давай! — Она выхватила у Ануя из рук красную нить и повязала ее себе на ногу — на бедро повыше колена. От этого люди вокруг зашумели, а она смело на всех поглядела и отъехала в сторону — гордая, независимая, красивая не нашей красой. Такой она и запомнилась мне: с красным шнурком на ноге, на рыжей, злой, длинноногой кобыле, с развевающимися по ветру черными косами. Такой шла она впереди всех на последнем круге ровной дороги, неистовая, как западный ветер, сама ветром ставшая. Хоть
На скачках мне не досталось даже овцы. Три круга подряд была Учкту первой благодаря своим длинным и сильным ногам, а потом как будто бы стало ей неинтересно — Талай говорил, что такое бывает с хорошими лошадьми, кому дорога дается легко. Полукровки рвутся из жил, а чистокровные идут с ленцой, чуя свою силу.
Люди гудели, как улей. Никто поверить не мог, что первой пришла Согдай, иные кричали, что неверно это и Талай сам уступил ей место. Я видела их, стоящих в центре круга, но не могла приблизиться. Согдай гордо и весело на всех озиралась, раскрасневшаяся, а Талай спокойно улыбался. Он доволен был победой сестры, как если бы это была его собственная победа.
Мрачным было лицо Ануя, когда шел он в круг. Согдай радостно на него посмотрела, крикнула звонким голосом:
— Смотри, я пришла первой! Ты рад?
Он не ответил и не взглянул на нее. Подошел, встал рядом с Талаем. Я видела, как переменилась Согдай в лице: не осталось ни живости, ни радости.
Он же разглядел в толпе меня и сказал неожиданно громко, чтобы все слышали, хотя обращался к Талаю:
— Ошибся ты, конник, не ту деву вперед себя пустил. Царевна-то вон стоит, не попала даже в первую тройку. Что же делать теперь будешь? Не достанется тебе царской милости.
Люди примолкли и ко мне оборачиваться стали. Я ощутила, как вспыхнуло все лицо. Тут же шепот кругом пошел: люди из нашего стана соседям рассказывали, что всю весну Талай выезжал мою лошадь и учил меня, к скачкам готовя.
Талай ответить что-то Аную хотел, но я первая крикнула:
— Ты не победу потерял, Ануй, ты себя на дороге оставил! Что случилось с тобой? Дух зависти в тебя вселился.
— Говори, что хочешь, царевна, только нечестные это были скачки! — крикнул Ануй в приступе злобы.
Люди тут же все закричали. Кто за Ануя был, кто за Талая. Согдай стояла чуть не плача, Ануй что-то выкрикивал, продолжал людей разжигать, а Талай молчал — почему он молчал, отчего не сказал ни слова в свою защиту, не могла я понять. Мне казалось, что бело-синяя высь вот-вот обрушится на всех нас.
Все спас Санталай, тоже в толпе оказавшийся. Как мальчишка, вскарабкался он на дерево и крикнул так, что перекрыл все другие голоса. Мысль его единственно верной в тот миг была:
— Пусть судит царь!
И все подхватили: «Пусть судит царь! Царь пусть судит!» Люди волной накатили на холм, где отец награждал победителей игр, и, отхлынув, оставили Согдай, Талая и Ануя. Кто-то рассказал ему про спор, все зашумели, но отец удержал их:
— Бело-синий по-своему решает. Я не был там, но не вижу причин не верить людям, все видевшим. Если не верит вам Ануй, пусть скажет, какова причина.
— Талай хотел победы деве, — сказал тогда Ануй, — но не этой, а твоей дочери, царь. Все знали то, когда готовил он
И отец тогда сказал Аную:
— Я вижу, ты имеешь что-то в сердце против этой девы. Пусть вас судит бело-синий. Становитесь на ровную дорогу и идите три круга. Кто будет первым, тот прав.
И они втроем вернулись на ровную дорогу и скакали снова. Талай и Согдай пришли вместе. Лошадь Ануя споткнулась на третьем круге, не донеся его до конца, чуть не убился он. Так рассудил бело-синий, и отец оставил победу за Согдай.
Я не видела этого. Другая забота тяготила меня: Очи. Как хлынули люди к царю, оглянулась я и увидела к лесу летящего всадника. По масти ли лошади или по посадке узнала Очи, и все во мне обмерло: я поняла, что она сделала выбор и уходит.
Что случилось со мной в тот момент, не описать. Все сомнения мои и раздумья, могу ли я вмешиваться в жизнь своих дев, могу ли влиять на их выбор, — оставили меня тут же, и испытала я только боль, будто бы умирала моя сестра. Мне показалось, что даже вскрикнула я, но, может, и не было того. Не задумываясь, бросилась к Учкту и помчалась за Очи следом.
На другой стороне праздничной поляны входила она в лес; и я окоемом лошадь пустила, чтоб не мешались люди. Вот когда настоящие скачки для нас начались! Как умоляла я Учкту, как понукала, плеткой ударила ее — словно птица она полетела, ни лености, ни спеси в ней не было. Чуяла она не хуже меня, что свершиться может что-то дурное. Или же это я, как зверь, чуяла, хотя умом своим не понимала: что случится? Откуда этот страх во мне? Очи сама правит своей жизнью, не остановить мне ее. Но об этом не думала я, вперед летела.
Те, куда там! Пустилась я в лес; кричала Очи, но либо не слышала, либо не хотела слышать она. А потом скрылась совсем, или я не заметила, как свернула. Лес этот я не знала. Где охотничий домик Зонара, тоже не знала. Может, совсем рядом был тот кедрач, о котором он Очи говорил? Думала так и вперед ехала, только все тише, тише, наконец остановилась совсем. Спешилась. Стояла и слушала лес. Птица пиликала одну трель прямо над моей головой. Множество других птиц свистело и чирикало. В ветках зашумело, скатилось, застрекотало, потом порхнуло в небо, и что-то бросилось в деревьях — белка сцепилась с сорокой. Учкту тяжело дышала, вздувая бока. Очи нигде не было. Я села под дерево и заплакала…
Далеко, как оказалось, я уехала — или же не могла выйти из лесу сразу, но солнце почти закатилось, когда въезжать стала в долину. Уже наградили победителей всех игр, уже общая трапеза прошла, когда на длинных, как полы шуб великанов, войлоках накрывают посреди поляны и едят все вместе.
Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья к людям: радостные их лица, голоса и смех, музыка, тихое, теплое счастье были какими-то сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело, хотя небо светлым еще оставалось, глаза у всех блистали, лица горели весной — а я холодной была. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно — хорошо, даже любопытство было во мне, но не могла разделить с людьми их радость.